Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

были замешаны русские[125]. Такая реформа устранила бы ненужную бумажную работу, освободила бы Пограничную комиссию для решения более неотложных вопросов, была бы удобнее для казахов и придала бы силу закона фактическому положению дел, сложившемуся в Оренбургской степи.

Катенин рассуждал в первую очередь как практичный администратор, и противодействие его предложению было вызвано скорее грубыми стереотипами в восприятии кочевой жизни или заботой о престиже империи, нежели сколько-либо глубоким знанием работы суда биев. Министр юстиции В. Н. Панин и глава второй канцелярии Кабинета Его Величества Д. Н. Блудов выразили обеспокоенность: первый – положением русских по отношению к казахскому суду, а второй – методами, которыми этот суд будет рассматривать серьезные иски и преступления, связанные с насилием[126]. Когда в 1863 году (после смерти Катенина) дело дошло до Валуева, он согласился с принципами реформы, но к возражениям Панина и Блудова добавил собственные: по его мнению, казахам нельзя было доверить вынесение независимых решений по делам об убийствах и конокрадству. Хотя на этом этапе «гражданского развития» казахов и требовалось некоторое расширение полномочий суда биев, о санкционировании царским правительством выплаты куна (выкупа за убийство) не могло быть и речи[127]. Валуев одобрил и внес в Государственный совет измененный вариант предложения Катенина, согласно которому полномочия суда биев ограничивались, а его работа в значительной степени бюрократизировалась[128]. Однако, прежде чем дело успело продвинуться дальше, рассмотрение вопроса было приостановлено по просьбе Безака, преемника Катенина. В 1865 году, когда была создана Степная комиссия, вопрос так и оставался нерешенным[129].

Подобные местные инициативы в обязательном порядке обсуждались параллельно с теми, что в эпоху Великих реформ исходили из Санкт-Петербурга. В ходе дискуссий, которые привели к осуществлению в России судебной реформы 1864 года, предусматривающей упрощенное, публичное, состязательное судопроизводство, необходимо было определить применимость принципов, лежащих в основе деятельности новых судов, к регионам за пределами европейской части России. С этой целью в 1863 году Главное управление Западной Сибири поручило своему специальному распорядителю И. Е. Яценко в сопровождении русского-ворящего казаха знатного происхождения Ч. Ч. Валиханова (1835–1865) провести опрос общественного мнения среди «знатных» людей – султанов, биев и других влиятельных казахов[130]. Большая часть казахской элиты в сибирской степи соглашалась с различными формами регулирования суда биев со стороны царского правительства, о чем добросовестно сообщал Яценко[131].

Однако год спустя Валиханов написал резкую «Записку о судебной реформе» (не публиковавшуюся до 1904 года), где описал то, что наблюдал во время этой ознакомительной поездки. Хотя в 1860-е записка не была опубликована, ее стоит подробно рассмотреть, учитывая связи Валиханова в Санкт-Петербурге и Омске и параллели между его мнением и взглядами других знатных казахов, зафиксированными Степной комиссией[132]. Валиханов явно считал, что жизненный опыт позволяет ему понимать происходящее гораздо лучше, чем Яценко. Валиханов мог похвастаться знанием казахской культуры, особенно обычаев ее верхушки, изнутри. С другой стороны, он много лет воспитывался в Омском кадетском корпусе, а затем состоял на службе у царского государства (в основном на ниве науки), благодаря чему мог близко познакомиться с основными принципами и целями институтов царской власти. Так, он порицал наивное предположение Яценко, будто «мнение казахов» едино и беспроблемно. Но в понимании Валиханова богатые и влиятельные стремились сохранить и даже преумножить свое влияние, и формализация традиционного суда биев была для них просто еще одним средством этого достичь [Валиханов 2007:134]. Суд биев, который Валиханов оценивал положительно как быстродействующую, неформальную и беспристрастную институцию, мог бы сыграть положительную роль в жизни казахов только в том случае, если бы он оставался независимым от государства, которое знать, несомненно, попытается использовать в своих интересах. Таким образом, с точки зрения Валиханова, бюрократизация и регулирование суда биев не несли никакой цивилизаторской миссии, но потворствовали злоупотреблениям со стороны худших претендентов на эту должность, и ситуация будет оставаться такой, пока казахи не продвинутся дальше в интеллектуальном и цивилизационном развитии [Там же: 144]. В этой ситуации орган, призванный постепенно привносить в степь дух гражданственности, может добиться лишь прямо противоположного из-за неспособности царского государства тщательно учитывать местные условия[133].

Тем не менее, несмотря на разногласия по поводу точной реализации предлагаемых мер, предложения по реформе как на местном, так и на центральном уровнях теперь касались того, какой вариант суда биев лучше всего отвечает интересам столицы. Все эти дискуссии проходили в контексте на удивление благожелательной оценки суда биев царской администрацией. Правда, некоторые комментаторы считали якобы общенациональную склонность казахов к взяточничеству веским доводом против полной независимости суда биев [Завалишин 1867:63–64]. Другие же утверждали, что в областях с меньшим вмешательством государства «благодетельной» мерой к быстрому развитию казахов послужит «оставление неприкосновенным собственного внутреннего управления и суда биев» [Венюков 1861: 86]. Таким образом, настойчивые призывы Валиханова, считавшего сохранение независимости суда биев на том этапе развития исторической необходимостью, не была одиноким и никем не услышанным голосом коренного жителя, приверженного к национальным обычаям. Скорее, он выражал реальные и разделяемые многими сомнения в приемлемости навязывания казахскому обычному праву российских бюрократических форм. Более того, бии часто фигурировали в русских путевых заметках той эпохи как представители местной знати, с которыми русские могли бы сработаться, как полезные источники информации и соратники в различных официальных и частных миссиях [Небольсин 1854: 303; Семенов-Тян-Шанский 1946: 154–155]. Короче говоря, если отдельные бии допускали ошибки и точный статус этого института обычного права по отношению к царским административным органам оставался под вопросом, в целом общее мнение склонялось в пользу его сохранения.

Архив административных споров, на который могла опираться Степная комиссия, и мнения местных информаторов, таким образом, решительно указывали на то, что суд биев в той или иной форме рассматривался как часть будущего степи. Однако во многом это было принципиальное решение, основанное на весьма отдаленном представлении об истинной сущности суда биев. Положительные оценки суда биев сопровождались крайне слабой осведомленностью о казахском обычном праве, за исключением нескольких его положений. По словам Мартин, между 1838 и 1854 годами чиновники Сибирской степи пытались кодифицировать обычное право не менее пяти раз, и ни один из результатов не получил административного одобрения [Martin 2001: 45]. Южнее, в Туркестане, обычное право казахов Старшего жуза не было кодифицировано даже к середине 1870-х годов, хотя с тех пор, как оно было принято в качестве основы управления кочевниками региона, прошло уже десять лет[134]. Однако было точно известно, что давний компромисс между обычным правом и имперской администрацией сопряжен с очевидными проблемами. Напротив,