Под розой - Мария Эрнестам

Я дозировала приманки, подбрасывая один лакомый кусочек за другим, тщательно подбирала слова, чтобы выглядеть любопытной неопытной школьницей. Бьёрн легко попался на удочку:

— Как здорово! Я тебе завидую — так просто взять и поехать! Конечно, у меня есть кое-какие книги, я могу тебе их послать…

— А у вас не найдется времени, чтобы рассказать все самому? Я могу прийти к вам на работу. Когда я читаю, у меня возникают тысячи вопросов, а ответов нигде не найти.

Я безупречно вела свою роль, хотя, конечно, прекрасно знала, что Бьёрн ни за какие коврижки не согласится встречаться со мной в офисе: ведь там нас может увидеть мама. Видимо, ему тоже было известно, что это такое — пойти против ее воли. К тому же там слишком официальная обстановка — трезвонят телефоны, заходят коллеги, и у меня не было бы возможности раскинуть свою сеть-ловушку. Мне нужна была более интимная обстановка, и предложение встретиться в офисе всего лишь демонстрировало отсутствие злого умысла, который у меня был, но Бьёрн не должен был ничего заподозрить.

Он медлил с ответом, давая мне надежду. Видно было, что он не прочь со мной встретиться, только не знает, где.

— Офис, наверно, не самое лучшее место для такого разговора, — сказал он наконец, как я и ожидала. — Сейчас тут такой хаос, что нам не дадут посидеть спокойно. Какой-нибудь идиот наверняка припрется и скажет, что у меня нет времени листать старые книжки. Погоди, я гляну в ежедневник.

Я слышала шелест страниц. В моем собственном ежедневнике они были девственно чисты, так что я могла встретиться с Бьёрном в любое удобное ему время. Наконец его голос снова раздался в трубке:

— У нас тут за углом есть симпатичное кафе… В понедельник на следующей неделе мне придется задержаться на работе и наверняка надо будет перекусить. Можем встретиться там. Возьми с собой то, что у тебя уже есть, и я посмотрю, чего не хватает. Как насчет семи часов? Кстати, ты не пропустишь ужин дома, потому что я слышал, что твоя мама приглашена на деловую встречу… так что можешь не волноваться.

Он проглотил наживку. Можно было класть трубку и обдумывать следующий шаг. Я закончила разговор и вернулась к груде книг на кровати. Я решила взять с собой воспоминания о путешествии на верблюдах по пустыне.

На выходные папа приехал домой, и в субботу все было хорошо, но в воскресенье снова начались проблемы. Мама решила пойти в ресторан с друзьями, а папа хотел провести вечер дома с семьей. Кончилось все тем, что он приготовил вкусный ужин, но мама все равно ушла, и мы с ним валялись перед камином, читали и болтали. Я спросила его, как идут дела в Гётеборге, и он рассказал, что вынужден много работать, но уже виден результат.

— Я сижу в кабинете допоздна, — добавил он, глядя на меня, — все равно дома меня никто не ждет. Это нелегко, — закончил он.

Не знаю, что он имел в виду: свою работу в Гётеборге, или нашу семью, или еще что-то. Я не ответила.

— Так много всего… — продолжал он, — так много всего я должен сделать, но не знаю как…

Он умолк. Я ждала.

— Мама и я… ты наверняка заметила, что у нас не все ладно. Она такая, какая есть, и… мы слишком разные… Она ждала от меня того, чего я не мог ей дать… и я, я тоже ждал от нее большего. Вот в какую передрягу ты попала, Ева. Я понимаю, тебе приходится нелегко, особенно теперь, когда я редко бываю дома…

— Вы разводитесь? — вырвалось у меня. Разводы тогда случались, но еще не считались чем-то само собой разумеющимся. Папа посмотрел на меня в ужасе, словно мой вопрос мог сделать развод более вероятным.

— Я не хочу тебя пугать, Ева, — ответил он наконец. — Мы еще не решили. Мы действительно говорили с мамой об этом. Точнее, я пытался объяснить ей, что надо что-то менять, но она только кричала в ответ: «Тогда давай разведемся!». Она не дает мне и слова сказать, только орет так, словно речь идет не о семье, а о вечеринке, которую можно отложить, и никто не расстроится. Но для меня это не так. Есть ты. И клятва быть всегда вместе, которую мы когда-то дали друг другу. Но я знаю, как тебе тяжело, и должен был больше о тебе заботиться, Ева. Меня это мучает.

Он не стал развивать тему, и я не знала, что стоит за этими словами, но у меня опять возникло чувство, что он чувствует гораздо больше, чем показывает. Его слова могли означать только одно: что мы с ним заодно, а мама мне не родная. Я сама удивилась, что не испытала никаких эмоций, когда прозвучало слово «развод». Наверно, папа просто подтвердил то, что я и так уже знала: их брак распался, и единственное, что останавливало папу, — это я. Я гордилась тем, что научилась управлять ситуацией. И радовалась, что мы с папой поговорили, хотя в том, что он такой слабак и не находит в себе сил развестись, не было ничего хорошего. А еще я предвкушала свидание с Бьёрном в понедельник вечером, когда папа будет в Гётеборге, а мама на деловом ужине. Угли в камине накалились до предела, и стоит подложить полено, как пламя вспыхнет. Языки огня оближут полено со всех сторон, и от него останется лишь зола.

Наступил решающий день. Я была готова: веревка лежала в кармане, впереди маячил крест. Я облачилась в походное снаряжение. Джинсы сидели на мне как влитые, платок небрежно повязан на шее, тщательно расчесанные волосы струятся по плечам. Под мышкой у меня была папка с информацией, которую я тщательно изучила, чтобы не выдать себя, пока не осуществлю задуманное.

Когда я вошла, Бьёрн уже сидел за столиком. Кафе было полупустое, но на нас никто не обратил внимания. Ничего особенного: лысеющий мужчина лет пятидесяти с животиком, в черной рубашке-поло и пиджаке, и девочка-подросток в джинсах с пушистыми волосами. Мы поздоровались. Я села. Бьёрн сделал заказ, и мы начали разговор.

Получилось даже легче, чем я думала. Я достала карту и показала несколько маршрутов, которые подошли бы девочке моего возраста и которые я тщательно изучила. Бьёрн прокомментировал те, которые проходил сам, дал советы по снаряжению и указал места возможного ночлега. Постепенно мы разговорились о других странах, и он снова углубился в вспоминания о кругосветном путешествии, которое когда-то совершил.

— Знаешь, тот Бьёрн, каким я был когда-то, удавился бы, узнай, во что превратится в будущем, — сказал он.

— Что вы имеете в виду?

— Я думал, что всю жизнь буду независим, что сам буду решать, что мне делать. Я умел жить на пару крон в день, а если денег не хватало, легко мог заработать их официантом в Греции, или помощником на ферме, или закупщиком в Индии, или продавцом в Нью-Йорке… Но рано или поздно веселье заканчивается. Ты поначалу не замечаешь, как тебя медленно, но верно затягивает в трясину повседневности. Это все равно что идти по тонкой доске. Ты делаешь шаг, она трясется, но пока не опасно, и всегда можно повернуть назад. Потом ты делаешь еще шаг, и стоишь посередине, и доска нещадно трясется, и ты уже не знаешь, куда двигаться — назад или вперед, и застываешь в страхе упасть….

— Ты?

— Да, я. Я говорил о себе. Хотя я, наверное, не один такой. Ты встречаешь кого-то, и для тебя становится важно, как ты или вы живете, а потом вы встречаете других и сравниваете себя с ними, и понимаете, что вам нужна нормальная работа, чтобы каждый месяц получать зарплату. Сначала это весело, словно играешь в «Монополию» и получаешь деньги просто потому, что удачно выбрал улицу для постройки дома. Это как наркотик. А потом вдруг понимаешь, что это была, черт побери, всего лишь игра, и не стоило тратить на нее время. Но уже поздно.

Он замолчал. Я тоже молчала. Он достал фотографию и положил на стол между нами.

— Взгляни на этого парня. Он бы тебе понравился? Если бы он вошел в эти двери, сел здесь и улыбнулся тебе, ты улыбнулась бы в ответ? Захотела бы узнать его поближе? Поехать с ним путешествовать?

Я взяла фото в руки. На снимке был худой, но хорошо сложенный молодой человек с мускулистыми руками и длинными каштановыми волосами. Он стоял на скале, одетый в майку и шорты, и на ногах у него были грубые ботинки. Рядом лежал рюкзак, а парень улыбался во весь рот, щурясь от солнца и раскинув руки, словно хотел сказать: «Это все мое!». Как ни трудно было поверить, глядя на обрюзгшего мужчину, сидевшего рядом со мной, на снимке был он, Бьёрн.

— Это Большой каньон. Аризона. Мы спускались целый день и заночевали в долине. Многие едут вниз на мулах или проходят небольшой кусочек пути, а потом поворачивают назад. Но мы пошли пешком. Пейзаж там… он словно олицетворяет свободу. И когда мы добрались до реки внизу… Индейцы племени навахо верили, что всемирный потоп случился именно там, и это отразилось в их мифологии, представляешь? Во время потопа их предки, чтобы спастись, превратились в рыб. Поэтому они стараются не есть рыбу, чтобы случайно не съесть своего родственника. Мне тогда было чуть больше двадцати…

Бьёрн забрал у меня фото и посмотрел на него. Оно было потертое, видимо, его хранили в бумажнике. Я заглянула ему в глаза и заговорила: