Запах искусственной свежести (сборник) - Алексей Козлачков

Летом на базе батальона в половине первого был обед, поскольку дальше уж пекло настолько, что кусок бы в горло не залез, а с часу и до четырех, а в тяжелых случаях – и до пяти был мертвый час для всех, не занятых на службе. Солдаты обливались водой из бочки и лежали, изнывая, в лагерных палатках с откинутыми пологами. В это время можно было не опасаться, что воины от безделья что-нибудь натворят, – здесь каждое движение давалось с трудом. Спать, даже в тени навесов, днем было почти невозможно, этому мешали еще противные кусачие афганские мухи. Накроешь от них физиономию платком или тетрадным листком, чтоб заснуть, – через две минуты в глазных впадинах лужицы пота, под затылок тоже натекло. Встаешь, утираешься, льешь на голову воду, ложишься опять. Засыпать днем научались лишь самые матерые воины, уже перед дембелем, в войсках их называли «Рексами ВДВ». Название это было не от латинского rex («царь, вождь») – а считалось, что это подходящее имя для злой собаки. А может, и от латинского, кто знает… Если про кого-то говорили «Настоящий Рекс ВДВ – дрыхнет после обеда», это означало, что воин закалился настолько, что из него самого можно уже лить пули и делать танковые траки.

Офицеры для послеобеденного отдыха собирались в «доме офицеров» – так в шутку называли огромный надувной бассейн, расположенный возле палатки командира батальона под плотным навесом из маскировочных сетей, что защищало его от солнца, но не от приятного обдувающего ветерка. Для какой цели был предназначен этот бассейн изначально, так и осталось не проясненным в моей голове. Надо сказать, что тогдашняя моя нелюбознательность сейчас, спустя много лет, меня удивляет. Но это я, подумав, отнес на счет того, что в психологических сочинениях называется «измененным состоянием сознания». Война – это в принципе «измененное состояние сознания», как и любовь, а если еще мозги постоянно подогреваются паяльной лампой – и подавно. Вполне возможно, что бассейн был каким-то переправочным саперным средством для форсирования, например, Днепра или – чего там – Амазонки, но нам оно замечательно пригодилось и для другого. В этом бассейне разом помещались почти все офицеры батальона, не занятые по службе, – человек десять. Плавать было, конечно, нельзя, все просто висели на надувных бортах лицом и ногами к центру: комбат, замполит, ротные, взводные – офицерское собрание батальона. В основном перекидывались шуточками, иной раз просто спали в воде, иногда проводили нечто вроде совещаний.

10

Наша с Денисовым двухместная палатка находилась метрах в двадцати от большой лагерной палатки, где спали солдаты. Расстояние выбрали нарочно, чтоб не слышно было наших разговоров, но солдаты все равно подслушивали; поэтому, желая что-то скрыть, мы разговаривали на ходу в офицерскую столовую либо отходили курить в пустыню. А за лагерной палаткой была яма, где и сидел Муха, следовательно, она находилась метрах в тридцати – сорока по направлению к пустыне. Можно было и не подходить к нему, не встречаться глазами все три дня ареста, а там посмотрим. Нагибаясь, чтобы спуститься в свою палатку, я мельком взглянул в сторону ямы: оттуда ритмично продолжала выныривать мухинская панама, и лопата выкидывала горсть песка на бруствер. Это была явная демонстрация, не мог же Муха столь жестоко шевелить ломом и лопатой все пять часов, что мы были на занятиях; наверняка ему сообщили о нашем приходе, и он увеличил скорость движений. Ну, значит, все по плану – от жары и жажды он не загнется. Впрочем, с Мухой все могло быть иначе; провоевав с ним вместе почти год, я знал, что он обычно делает лишь то, что ему говорят, поскольку никакой другой мысли просто не может угнездиться в его голове, иначе умственная деятельность могла застопориться в ней навсегда. Он заметно морщился даже тогда, когда ему предлагали выбрать какой-нибудь один вариант действий из двух, судорога мучительства проходила тогда по его лицу. Про выбор из трех-четырех вариантов и речи быть не могло. Ведь всегда есть человек, который знает, какой вариант лучший, а если знает, то почему же он сразу не скажет о нем Мухе, он ведь целый… лейтенант, капитан, майор? Наверное, в наказание за недостаточно добросовестную службу… И это не было глупостью, а… сложно объяснить – религиозным избранничеством (тогда мне не могло это прийти в голову, но теперь я все упорней так думаю). Он был избран свыше делать что-то ясное и определенное в жизни, а не мельтешить в ней попусту и не отвлекаться на ерунду: погибает товарищ – выручай не задумываясь; натворил – отвечай, заставили копать – копай.

Оставив автомат и полевую сумку, я вышел из палатки и стал перед обедом обмываться по пояс, чтобы привести себя в чувство. Вызванный дневальный поливал мне из котелка. Все было не в радость, в каждой струйке воды незримым соучастником был Муха, который вон там – стучит в пыльной яме ломом. Я был влюблен тогда, и моя невеста в Питере ожидала моего скорого уже возвращения, я писал ей каждый день письма, а иногда и по два раза. Как для всякого влюбленного, мир потерял для меня глубину и пространство, за каждым движением и предметом тотчас же возникали большие глаза моей возлюбленной, ее улыбка и волосы, а дальше уже ничего не было видно. Влюбленным это помогает переносить лишения, ты живешь в преображенном мире, в котором тебя уже ничто не может сильно тронуть и повредить. На эти три дня глаза моей невесты заместились запыленными глазницами Мухи, в которых не было глаз, а иногда наплывал тот его взгляд в курилке, в котором отсверкивал огоньками злополучный окурок. И взгляда было тоже не разглядеть – одни огоньки.

Дневальный, поливавший мне воду, – белоголовый, как и Муха, солдат, двумя призывами его младше. Звали его Карась за выпученные, рыбьи глаза. За полгода совместной службы я не слышал от него и полслова, не помнил даже его голоса. Знал только, что он земляк Мухи – из Красноярского края, из какого-то тоже городка или поселка. Земляк… между их поселками расстояние могло быть больше, чем от Москвы до Питера, но Муха его опекал, как младшего брата. Я видел, что он делает это с удовольствием, роль мудрого наставника, защитника слабых и нравилась, и подходила Мухе. Думаю, что избрание Карася на роль опекаемого было более или менее случайным, мнимое землячество было лишь зацепкой. Парню просто очень повезло быть избранным для опекунства авторитетным дембелем. Надо ли говорить, что Карась платил Мухе беззаветной преданностью, усиленной еще тем, что из-за своей отталкивающей внешности, из-за этих рыбьих глаз и нерасторопности шансов на благорасположение человечества у Карася почти не было, а в солдатской среде, не прощавшей человеку никакого изъяна, – и подавно; без Мухи он был обречен на изгойство, его бы зашпыняли. Муха заботливо оберегал его от задираний старослужащих, всегда обеспечивая ему и минимальный отдых, и не самую отвратительную работу, подкармливал, угощал сигаретами, полученными зачастую от меня, они оба подолгу о чем-то толковали вечерами, сидя в курилке. Мне иной раз казалось, что, ежели бы Муха сказал Карасю всадить в кого-нибудь из сослуживцев очередь, тот сделал бы это с радостным сознанием того, что хоть чем-то может отплатить Мухе. А уж такую мелочь, как жизнь – отдал бы за Муху, не раздумывая. Такая зависимость пугала и могла бы быть чрезвычайно опасной, но все смягчала врожденная добронамеренность Мухи, изначально не способного ни на что худое. Чего нельзя было сказать про Карася, который поддавался любому сильному влиянию. Было бы действительно опасно, если бы Карась стал «нукером», как говорили в батарее, Зубилы, грубого придурковатого солдата одного с Мухиным призыва, не знавшего ни состраданья, ни привязанностей. Но, наверное, такого и произойти не могло, поскольку Зубиле не пришла бы в голову идея кому-то помочь или за кого-то заступиться.

«Черт, повезло мне с поливальщиком, – подумал я ожесточенно, увидев прибежавшего на мой зов Карася с котелком в руках. – Будет тут мне оскорбленную справедливость изображать…»

– Как там Мухин? – спросил я хмуро, подражая начальственному тону Денисова, когда уж вытирался.

Он молчал. Я поднял на него взгляд и сделал его как можно «тяжелее»:

– Ты что – не слышал?

– Да уж… не санаторий, – угрюмо ответил Карась.

В сказанном не было ничего особенного, но в тоне был вызов – «умираю, но не сдаюсь». Я замер на секунду, а потом заорал:

– Што-о-о! Са-а-алдат, сам в яму захотел? – и кинул в него в бешенстве полотенцем; черт, как напряглись нервишки!

– Никак нет, тащ старший лейтенант! – прокричал Карась, приняв истуканское выражение. Но по глазам было видно, что, конечно же, захотел, только этого и хочет всеми, так сказать, фибрами. И был бы счастлив сесть сейчас рядом с Мухой, разделить с ним страдания и отдать ему свою воду.

Настроение мое испортилось совершенно. Будет тут мне всякая сволочь, еще-то и в бою ни разу не бывшая, мне – опытному офицеру-орденоносцу – моральные выговоры устраивать! Сгною.