Запах искусственной свежести (сборник) - Алексей Козлачков

При этом майор громко и бессвязно кричал:

– Ты, сука!.. Наши ребята погибли из-за тебя. Что я скажу их матерям?

Как будто дух мог его понять. Наверное, это была какая-то демонстрация то ли своих благих намерений, то ли принципиального патриотизма, предназначенная для нас. Может, на майора просто «псих навалился» уже от страха за себя.

Смотреть на это было неприятно. Лицо человека не предназначено для того, чтобы по нему долго бить прикладом. Это лишь в фильмах показывают, как главный герой ловит физиономией множество таких ударов. Потом по его телу еще танк два раза проезжает. Вслед за этим он встает и как ни в чем не бывало голыми руками ломает шеи обидчиков. А в жизни достаточно бывает и одного удара.

Кости духа трещали. Офицеры стояли и хмуро молчали, глядя на это с презрением и отвращением. Я не помню, чтобы у нас в батальоне кто-то сознательно и целенаправленно издевался над пленными. Их иногда использовали для переноски грузов, если надо было долго идти. Если они становились обузой, в крайних обстоятельствах расстреливали, но никогда не били.

Если они были возможными носителями информации, то их передавали специальным органам. Там пленных, возможно, допрашивали всякими способами, но мы никогда так не поступали. Мне кажется, у нас это все считали делом поганым, недостойным солдата. Понятно, что так можно с уверенностью говорить только о себе, но все равно я больше не помню другого такого случая.

Почти у всех офицеров, стоящих в строю, уже случался конфликт с начальником штаба по той или иной причине. При этом он сразу впадал в истерику, в крик, обвинял людей во всех смертных грехах – трусости, неподчинении. Усугублять конфликт никому не хотелось. Смотреть было отвратительно, но ведь этот дух, в конце концов, враг. Он действительно только что стрелял в нас и наших товарищей.

Вдобавок всем было ясно, что остановить начальника штаба сейчас можно было, лишь только огрев его тем же прикладом по башке. А это дело подсудное. Дух уже хрипел, а офицеры сопели, уткнув глаза в песок.

Первым не выдержал именно М., хоть в строю были и старшие по званию и должности, поперек которых в армии лезть не принято. Правда, у него как раз было определенное моральное преимущество перед всеми. Начальник штаба, втянувший всех в эту авантюру, больше всего рисковал именно жизнями его солдат. Они и расплатились.

– Хватит! – М. выскочил из строя, схватил начальника штаба за руки, вырвал у него автомат и оттолкнул майора. – Довольно уже.

Физиономию начальника штаба перекривило от неожиданности и гнева. Надо же, лейтенант бросается на майора перед строем!

– Да ты!.. – Начальник штаба надувался перед взрывом.

Но М. спокойно и твердо смотрел на начальника.

– Хватит уже, товарищ майор. – Он с силой швырнул душманский автомат под ноги начальнику штаба, а потом вернулся в строй.

Мы смотрели на майора, уже готовые, если надо, вмешаться и поддержать товарища. По военным понятиям это еще хуже – заговор! Начальник штаба увидел наши глаза, полные ненависти и презрения, и понял, наверное, что сейчас может огрести и от собственных офицеров. Он как-то разом закрыл рот, обмяк, а потом вдруг прикрыл лицо руками и заплакал.

– Наши ребятишки!.. Что я скажу их матерям?.. – повторял начальник штаба.

Смотреть на все это было уж совсем невмоготу. Поэтому офицеры тихо разошлись без команды. Майора увел куда-то замполит. Избитого духа санинструкторы унесли перевязывать.

Начштаба вскоре, на наше счастье, куда-то упекли. Неоправданные потери никому с рук не сходили.

Вскоре после этой истории я заменился в Псков. Срок моей службы в Афганистане закончился.

М. оставался дослуживать, и с тех пор мы больше не виделись, я ничего о нем не слышал. Иной раз я встречал офицеров, служивших некогда со мной в том батальоне под Кандагаром, но никто ничего не знал о судьбе М., не встречался больше с ним по службе. Но и известий о его смерти тоже никто не слышал. Это было немного странно, поскольку затеряться в ВДВ довольно трудно.

Прошло лет десять или чуть больше после описанных событий. Я уже уволился из армии и научился чему-то новому, стал журналистом и работал в редакции одной из московских газет. Многие мои товарищи по Афганистану, однокашники по военному училищу – это самая близкая категория сослуживцев для всякого военного – к этому времени выслужились и перебрались в московские штабы или в гарнизоны поближе к столице.

Но жизнь тогда уже не складывалась, армия рушилась, ее оплевывали. Это было начало девяностых. Иногда мы встречались на военных праздниках. Иной раз друзья заходили ко мне в редакцию, расположенную в центре Москвы. Все были уже в чинах от майора до полковника.

Мы ритуально напивались, вспоминали бои и походы, живых и погибших товарищей. Некоторые из них прошли к тому времени уже по несколько войн. Впереди у многих была еще Чечня – такая вот профессия.

Редакция во время этих ветеранских встреч ходила ходуном. Но офицеры охотно присматривались к живым журналистам, которых честный вояка обычно опасается. Мои теперешние коллеги, существа весьма любознательные, с интересом поглядывали на офицеров.

Однажды у меня сидел человек, с которым мы вместе были в Афганистане. Нынче этот офицер служил уже в штабе ВДВ в чине подполковника. Он был как раз замполитом той роты, в которой некогда служил и М.

Мы пили и болтали в широком кругу журналистов. Подполковник вписался идеально, одно за другим выдавал воспоминания «о доблестях, о подвигах, о славе». Он был просто энциклопедией военного фольклора. Вся его речь представляла собой сплошную прибаутку в духе «все ваши беды оттого, что верхняя пуговица всегда расстегнута».

Потом как-то разговор свернул к «еврейскому заговору» и засилью евреев. В девяностые годы треп об этом шел гораздо чаще, чем теперь. Тогда, как я понимаю, этому сильно способствовали телевизор и «демократическое окружение» Ельцина.

Подполковник живо включился. Видимо, когда он перебрался в Москву, у него появилось время. Он начитался «патриотической литературы» и сделал выводы. Как-никак замполит!..

Какой-то новизной или изысканностью его тезисы не отличались, но меня поразило, как бойко он их излагал. Чувствовалась командирская логика. Это был уже не слишком оптимальный поворот темы и для нас, и для подполковника. Про подвиги у моего товарища получалось лучше.

Чтобы как-то его охладить, я неожиданно спросил:

– Слушай, Серега, а вот скажи – М. был еврей или нет?

Подполковник осекся. По его открытому рту было видно, что мысль, которую он начал думать, оказалась для него нова.

Потом он закрыл рот, облизнул пересохшие губы – мысль трудна! – и сказал почти с негодованием:

– Сам ты, мать твою, еврей разъеврейский! М. в евреи записать!.. Думать, товарищ курсант, нужно только по команде «смирно», остальное время лучше изучать матчасть.

Я не унимался:

– А кто же он? Ты сам подумай: и имя, и фамилия, да и внешность тоже.

Он опять облизнул губы, растерянно повращал глазами и продолжил:

– Ты это, прекрати тут эту свою умственную деятельность распылять, пока мы без противогаза. Мы тебя не для того к журналистике прикомандировали, чтоб ты здесь без строевой подготовки нравственное разложение осуществлял. Мы тебя быстро обратно на службу отзовем, там тебе мозг с умом перемешают, окультурят, бирку правильную пришьют и на место поставят, чтоб не умничал, незастегнутый.

Такие вот присказки он мог выдавать часами, зачастую скрывая смятение. Я помнил это еще по батальону. Впрочем, эта его индивидуальная манера «партполитработы с личным составом» в критических ситуациях иной раз очень даже помогала собраться с духом.

За это его ценили солдаты и офицеры. Иные пытались даже за ним записывать. Многие обрывки его балагурства становились батальонными афоризмами.

Подполковник вдруг замолчал, а потом, через паузу, сказал уже серьезно:

– Ну даже если и так, то мы же здесь не о таких евреях говорим. Ты разве не понимаешь? М. вообще может быть хоть японо-китайцем. Это ничего не меняет!

Разговор о жидовском заговоре, как я и предполагал, стух. Потом мы еще выпили за настоящих офицеров, а за М., который сейчас пребывал неизвестно где, налили отдельно.

2013

Примечания

1

Зато красиво (ит.).