Запах искусственной свежести (сборник) - Алексей Козлачков

После ужина, когда уже смерклось, раздалась автоматная очередь прямо рядом с нами, затем послышались крики. Мы с Денисовым выскочили из своей палатки – стрелял часовой комендантского взвода, тот, что охранял нашу яму. Вскоре сбежалось и начальство вместе с проверяющими. Перед нами предстал размазывающий по лицу кровавые сопли Карась, он оглядывал собравшихся исподлобья. В яме стоял спокойный, едва заметно улыбающийся Мухин. Часовой рассказал, что Карась сначала попробовал его отвлечь, а потом что-то кинул арестованному в яму. «Что-то» оказалось, конечно, флягой с водой. Что еще можно было дать сидельцу в яме? Якобы Карась еще и хватал часового за рукав, отворачивая от ямы, за что получил прикладом по физиономии, а затем часовой дал очередь для привлечения внимания. «Да-а-а, дисциплинка здесь. Хорошо еще, ему бабу в яму не привели и кинули только воды, а не водки», – грозно сказал штабной подполковник из проверяющих, поднял злополучную флягу, подбросил ее в руке, как главную улику, – и протянул Денисову. Капитан посмотрел на штабного как на душмана, казалось, еще секунда – и он ударит снизу по фляге и она полетит в лицо проверяющему. Я почувствовал, что и сам с удовольствием ударил бы не только по руке, но и по злобно-насмешливому лицу подполковника; однако я поспешил принять флягу вместо Денисова, чтоб не случилось худшего. Как все же стереотипно билась военная мысль, даже в фантазиях начальства: бабу, водку, покурить… «Разберитесь здесь, товарищ капитан, – сказал командир батальона хмуро, но спокойно. – Выйдет Мухин – посадите этого, – кивнул он на Карася, – будет знать, как часовых за рукава хватать».

Все разошлись. Остались только мы с Денисовым, Карась и несколько солдат из нашей батареи. Я построил всех, кто был не на службе. Денисов вывел Карася перед строем и постучал костяшкой согнутого указательного пальца по голове солдата в такт говорению:

– Ну и что ты, са-алдат, сделал? Ку-у-у-усок му-до-зво-на! – Последнее слово Денисов особенно четко, по слогам отстучал по лбу Карася. – Ему же утром уже выходить, твою мать! Хочешь, чтоб ему еще трое суток добавили от проверяльщиков? Ты уже свои схлопотал.

И, обращаясь уже ко всему строю, сказал:

– Вы что, не понимаете, что сейчас происходит? Они же сейчас ищут, к чему прицепиться. Чтобы все, что мы с вами сделали, вся кровь, пошло псу под хвост… вы этого хотите, да? И наградные, и отпуска… Муха завтра уже будет в строю, так какого же…

Тут он захлебнулся от возмущения на полуслове, махнул рукой и пошел в палатку, не оставив никаких распоряжений. Потом от палатки уже он позвал меня и велел объявить Карасю трое суток от своего имени. Я вернулся к строю, выполнил его указание и распустил всех готовиться к отбою.

Мы с Денисовым долго не могли уснуть в ту ночь. Неприглядная картина нашего ближайшего будущего рисовалась перед обоими. По весне я ждал замены в хорошее место, а Денисов – повышения и направления в академию, теперь же будущее наше заклубилось взрывоопасным туманом, как то ущелье накануне штурма. «И какого хрена ему надо было этих «животов» тащить в бой, да еще с пулеметами! Ну, дали бы им и так ордена без подвигов, не они первые, не они последние, – рассуждал Денисов, имея в виду действия Никольского, из-за которых мы теперь страдали. – В штабах ведь служит особая разновидность человекообразных, их воспитывать бесполезно, здесь только Дуров бы справился. Орденов ему, что ли, было жалко, как будто они были его собственные… Расхлебывай теперь из-за его фанаберии…»

Все смешалось: и Муха, и проверка, и наши карьеры, и моя возлюбленная, которая ждала меня где-то там, в Ленинграде, а ее ожидание и любовь никак не зависели от моих здешних приключений и неприятностей – мысль, которая меня особенно поражала. Трудно соединялись в голове столь разные миры, связанные между собой просто любовью. Мы выпили с Денисовым от огорчения по паре кружек самодельной бражки, что стояла у нас на всякий случай под денисовской койкой и пилась только по его благоволению. Ближе к полуночи он снова перешел со мной на доверительное «ты», и мы наконец заснули.

Утром меня, как обычно, разбудили за десять минут до общего подъема, чтобы участвовать в солдатской зарядке. Я плеснул в лицо воды и вышел к солдатам. По звуку зо́ри из палатки стали быстро выскакивать стриженные наголо бойцы в трусах и ботинках. Спросонья ежились и кривили лица. Была недолгая утренняя прохладца. «Равняйсь, смирно!» – командует старшина. «Здравствуйте, товарищи солдаты!» – кричу я. Они ритмично протявкивают мне в пять тактов: «Здравия желаем, товарищ старший лейтенант». Повторяем пару раз, пока не зазвучало вполне стройно, и бежим по направлению к Скакалке: туда и обратно – чуть больше шести километров. Когда возвращались, на бегу, я увидел, что у ямы снова собралось несколько солдат из наряда во главе с Денисовым. Я подошел: в яме, скрючившись в неестественной позе, держась за живот, лежал Муха. Глаза его закатились, рот в оскале, на щеке запеклась струйка крови от прикушенного языка.

– Он мертв, – сказал мне Денисов, – часовой утром стал будить, он не отвечал. Это ваше? – Денисов указал на синий пластмассовый флакон «Свежести», который лежал рядом с Мухиным. Флакон был пуст, а от ямы шел густой запах синтетической свежести, столь нелепо сочетавшийся со смертельным оскалом рядового Мухина.

– Это мое, – сказал я, – вчера у меня пропал.

Дальше я все припоминаю весьма смутно, как будто бы это я сам напился «Свежести» в количестве десяти флаконов. Помню, что первые полдня я только сидел у себя в палатке и недвижно смотрел на керосиновую лампу на столе, а потом вообще все затянулось единой непроглядной пеленой. Ни одна из потерь на этой войне не оказала на меня такого действия, как смерть Мухи, даже гибель друга Кузьмина. На занятия в горы в этот день мы не пошли, да я бы и не смог.

Назначили расследование, за него ретиво взялись приезжие офицеры из комиссии. Отравление одеколоном, по их логике, прекрасно вписывалось в общую картину наркотического разложения. Искали, кто передал эту «Свежесть» арестованному. Ни для кого в батарее это не было секретом, но все молчали. Молчание еще больше озлобляло проверяющих. Часовой видел, как Карась хотел передать Мухину флягу с водой, но больше, кажется, ничего не заметил. Да и какое это уже имело значение? Но дознаватели так не считали и выламывали Карасю руки до обеда.

К обеду я не вышел, было не до того; часу в шестом мне пришлось вылезти из палатки, чтобы присутствовать на чистке оружия. С удивлением, как будто издали, я наблюдал, как руки мои сами очень медленно перебирают детали автомата. Мир вдруг стал растекаться вязкой жижей, а я в нем тонул, как муха в меду, не в силах высвободить ни крыльев, ни лап; наверное, поэтому я совсем не услышал выстрелов, а только уже с удивлением увидел, как брызги гвардии рядового Половинкина, Карася, стекают по лицам и оружию моих солдат: он пустил себе очередь в подбородок. Я взял чистый лоскут материи и вытер кровь Карася со своего автомата; солдаты в ужасе замерли.

На следующее утро под предлогом какой-то болезни Денисов отправил меня на перевалочную базу батальона в Кандагар. Примерно за неделю я там пропил все деньги, накопленные за два года службы и приготовленные к свадьбе. Водка в Афганистане была очень дорога. Больше чем на неделю Денисов отпустить меня не мог, некому было вместе с ним стрелять из минометов во врагов Апрельской революции. Война снова призывала меня к себе, и я внимал призыванью без радости, но и без сожаления. Через неделю я вернулся в батальон уже вполне трезвым, но другим человеком.

Никольский тем временем сдавал дела новому комбату, Денисов получил предупреждение о неполном служебном соответствии, из-за которого ему еще очень долго пришлось ждать повышения, а в академию он так и не поступил, время было упущено. Я же, по видимости, отделался легче всех, мне вообще не объявили никакого взыскания. Хотя все прояснилось немного позже. Через три месяца истекал срок моей службы в Афганистане, и меня направили вместо вожделенного и предполагаемого Пскова в полк, который стоял в городе Шамхор, в Азербайджане. Моя белокурая невеста, прекрасные глаза которой два года заменяли для меня и рассвет и закат, узнав про это, ехать со мной отказалась, так что пропитые свадебные деньги все равно не пригодились. Мухе и Карасю послали домой похоронки, согласно которым они оба геройски погибли в бою, исполняя священный интернациональный долг. У нас никто «не геройски» не погибал, в этом было известное великодушие войны.

Пия на базе водку в течение той недели, я припомнил, что в одной из переделок, в которую мы попали с Мухой и батальоном, он обратился ко мне с просьбой: «если что», отвезти его к матери лично, что было и возможно, и принято. Он доверял мне сказать его матушке какие надо слова и передать заготовленные подарки, а главное – передать его легкомысленной Тамаре мухинское фото с надписью, а в подарок – капроновые чулки и косметику. Я отшучивался, но обещал все выполнить – «если что». Просьбы Мухи я, конечно, не выполнил, его повез кто-то другой.