Противостояние - Стивен Кинг

– С удовольствием, – ответил он.

Они прошли в маленькую, но уютную гостиную.

– Я собираюсь поставить новую мебель, когда обживусь, – поделился Гарольд своими планами. – Современную. Хром и кожа. Как говорится в рекламном ролике: «На хрен бюджет. У меня есть “Мастеркард”».

Ларри весело рассмеялся.

– В подвале есть бокалы. Я сейчас принесу. Думаю, от шоколадных батончиков воздержусь, если вы не возражаете… Я теперь не ем сладости, пытаюсь похудеть, а вот хорошее вино мы попробуем, это особый случай. Вы пересекли всю страну от самого Мэна, следуя за моими… нашими… указателями. Это что-то! Вы должны все мне рассказать. А пока присядьте на тот зеленый стул. Он лучший из худшего.

По ходу этой тирады в голове Ларри мелькнула последняя тень сомнений: Он даже говорит, как политик: плавно, и быстро, и гладко.

Гарольд ушел, а Ларри опустился на зеленый стул. Открылась дверь, потом до него донеслись тяжелые шаги спускающегося по лестнице Гарольда. Он огляделся. Нет, эта гостиная не могла конкурировать с лучшими гостиными мира, однако с ворсистым ковром и современной мебелью, наверное, смотрелась бы очень даже неплохо. Конечно же, главное достоинство комнаты состояло в каменном камине и трубе. Чувствовалось, что это ручная работа, выполненная с любовью. Но одна плита на полу выступала. Как показалось Ларри, ее вынимали, а потом небрежно положили обратно. И теперь камин напоминал картинку-головоломку, в которую не вставили последний элемент.

Ларри поднялся, подошел к камину, поднял плиту. Гарольд по-прежнему возился внизу. Ларри уже собрался поставить плиту на место, когда увидел, что под ней лежит книга, чуть присыпанная известковой пылью, которая, впрочем, не скрывала единственное слово, выгравированное на золотом листочке: «ГРОССБУХ».

Ощущая стыд, словно случайно заглянул куда не следовало, Ларри положил плиту на место, и тут же на лестнице послышались приближающиеся шаги Гарольда. Теперь плита точно угнездилась в полу, а когда Гарольд вернулся, неся в каждой руке по округлому бокалу, Ларри вновь сидел на зеленом стуле.

– Я решил помыть их в раковине внизу, – объяснил Гарольд свою задержку. – Они немного запылились.

– Теперь они точно чистые. – Ларри насупился. – Послушайте, я не могу поклясться, что бордо не испортилось. Возможно, оно превратилось в уксус.

– Попытка не пытка, – улыбнулся Гарольд.

От его улыбок Ларри было определенно не по себе, и он вдруг подумал о «Гроссбухе»: принадлежала ли книга Гарольду или прежнему владельцу дома? А если Гарольду, что тот в нее записывал?

Они открыли бутылку бордо и выяснили, к взаимному удовольствию, что вино отличное. Полчаса спустя они уже приятно захмелели, Гарольд чуть сильнее, чем Ларри. Но улыбка Гарольда никуда не делась, более того, чуть расширилась.

– Эти листовки, – коснулся Ларри интересующей его темы. Они уже перешли на ты, вино развязало языки. – Насчет общего собрания восемнадцатого. Как вышло, что ты не вошел в состав этого комитета, Гарольд? Я думал, что ты просто обязан в нем быть.

Рот Гарольда расползся чуть ли не до ушей.

– Знаешь, я еще очень молод. Полагаю, они решили, что у меня недостаточно жизненного опыта.

– Я думаю, это форменное безобразие, – заявил Ларри. Но действительно ли он так думал? Эта улыбка. Эта темная, изредка проглядывающая подозрительность. Действительно ли он так думал? Ларри не знал.

– Что ж, кто знает, что ждет нас в будущем? – Гарольд широко улыбался. – На улице каждого бывает праздник.

Ларри ушел около пяти. Расстались они друзьями. Гарольд жал ему руку, улыбался, просил приходить почаще. Но почему-то у Ларри создалось впечатление, что Гарольд плевать хотел, придет он еще хоть раз или нет.

Он медленно прошел по бетонной дорожке к тротуару, обернулся, чтобы в последний раз махнуть рукой, но Гарольд уже вернулся в дом. И закрыл за собой дверь. В доме царила прохлада, потому что закрытые ставни и задернутые шторы отсекали солнечный свет и тепло. В гостиной это казалось уместным, однако, стоя на тротуаре, Ларри вдруг подумал, что это, наверное, единственный в Боулдере дом с закрытыми ставнями и задернутыми шторами. Нет, разумеется, домов с задернутыми шторами в Боулдере хватало, но это были дома мертвых. Заболевая, они отгораживались от всего мира. Отгораживались и умирали в уединении, как делает любое животное, не желая, чтобы его кто-либо видел в последние мгновения жизни. А живые – может быть, подсознательно уходя от этого знака смерти, – распахивали ставни и отдергивали шторы.

От вина у него немного заболела голова, и он пытался убедить себя, что холод, в который его бросало, тоже вызван легким похмельем, справедливым наказанием для тех, кто хлещет хорошее вино, будто дешевый мускат. Но свалить все на похмелье не удавалось. Нет, не удавалось. Он посмотрел налево, направо и подумал: Возблагодарим Господа за тоннельное зрение. Возблагодарим Господа за селективное восприятие. Без этого мы все могли бы жить в какой-нибудь истории Лавкрафта.

Мысли его начали путаться. Вдруг появилась полная уверенность, что Гарольд наблюдает за ним сквозь щелочку между штор, его пальцы сжимаются и разжимаются, как пальцы душителя, улыбка сменилась гримасой ненависти… Всему свое время. И одновременно ему вспомнилась ночь в Беннингтоне, которую он провел на эстраде в парке. Тогда он проснулся от леденящего чувства, будто рядом кто-то есть… а потом услышал (или ему это только приснилось?) стук пыльных сапог, уходящих на запад.

Перестань. Перестань накручивать себя.

Бут-Хилл[165]. Его мозг пустился в свободные ассоциации. Бога ради, немедленно прекрати, лучше бы я не думал о мертвецах, о мерт вецах за всеми этими задернутыми шторами, в темноте, как в тоннеле, тоннеле Линкольна, Господи Иисусе, что, если они начнут шевелиться, двигаться, Святый Боже, прекрати…»

И внезапно он уже думал о походе в зоопарк в Бронксе, с матерью, в совсем юном возрасте. Они вошли в обезьянник, и тамошний запах обрел физическую составляющую: будто не просто ударил кулаком по носу, но и разворотил все внутри. Ларри уже собрался выбежать на улицу, однако мать удержала его.

Дыши нормально, Ларри. Через пять минут ты перестанешь замечать, какая здесь вонь.

Он не поверил матери, но остался, изо всех сил подавляя рвотный рефлекс (даже в семь лет он терпеть не мог блевать), и, как выяснилось, она знала, о чем говорит. Посмотрев на часы в следующий раз, он увидел, что они провели в обезьяннике полчаса, и уже не мог понять, почему женщины, которые входили в обезьянник, внезапно закрывали рукой нос, а на их лицах отражалось отвращение. Ларри поделился этим с матерью, и Элис Андервуд рассмеялась.