Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991 - Анатолий Черняев

Велел тут же достать копию английского текста и передать Гордону, по TV было видно, как ему вручили. А через несколько минут он уже шел на трибуну. Приняли его нормально, даже хорошо. Но что это? В «том самом» месте не слышно фразы (полуфразы) про Афганистан. (В тексте было так: «Известно, что в комдвижении существуют разногласия по разным вопросам, в том числе по вопросу об Афганистане. Наша позиция по этим вопросам хорошо известна, так же, как наш интернационализм»). Так вот это «в том числе и по вопросу об Афганистане» синхронщик не произнес. А по внутреннему TV нельзя установить, сказал ли он эти слова по-английски: звук из зала в момент выступления иностранцев отключается, слышен только перевод. Лагутин сидит рядом. Говорю: «Бегите, узнайте». Прибегает: «Джавад сидел в зале, в первом ряду. Гордон сказал (!) про Афганистан»

Т. е. переводчик опустил эти слова. Но как это возможно. Синхрон строго контролируется нашими ребятами. Переводчик обязан читать по строго согласованному с оратором тексту, согласованному моей группой и отправленному в синхрон за моей подписью. Никто не имеет право вмешиваться в этот процесс. Вообще-то — ЧП, нарушение регламента, инструкции, постановления ЦК. Но я не начал разбирательства, чтоб не поднялось шума. И до сих пор не знаю, как это могло произойти. Возможно Пономарев, испугавшись моего решения и услышав, что Макленнану дали таки слово, подозвал своего верного Сан Саныча и велел ему мчаться в синхрон — передать Легасову, чтоб переводчик «эти слова замял»!!

В перерыве Джавад стал свидетелем следующего «музыкального момента»: Гордон, сияющий выходит в фойе, направляется к буфету. Его перехватывает Пайетта, но рядом с ним какой-то товарищ, который говорит по-английски. Спрашивает: «Ты произнес Афганистан?»

— Конечно, — отвечает Гордон.

— Ха-ха-ха! — разразился Джан-Карло, обратив на себя взоры всей толпы иностранных делегаций, выходивших из зала. — А я вот не слышал, — продолжал хохотать Пайетта. — В одно ухо, по-английски, я слышал, ты действительно сказал. Но в другое ухо — по-итальянски, этого не было, как и по-русски, потому что на все другие языки они переводят с русского!

Гордон смутился. Что было дальше, Джавад уже не видел., толпа исчезла в буфете. Но ни вечером с Лагутиным, ни тем более на другой день с Джавадом, ни в воскресенье, когда я с ними ужинал в «Арагви» (в прекрасной, действительно братской, очень откровенной и доброжелательной атмосфере, на ноте настоящей искренности и без тени «критиканства» со стороны англичан) — ни разу Гордон ни в какой форме не спросил, что произошло.

Да ему и невыгодно было это делать. Он целиком должен был быть доволен. Он выступил в КДС — такая честь была оказана лишь 12 компартиям из 113 делегаций несоцстран. Его хорошо приняли, он никого в зале не обидел (про Афганистан услышали лишь десяток англо-говорящих делегаций). Сам же он сказал все, что хотел, и «Правда» опубликовала это без единого изъятия, включая фразу об Афганистане. Т. е. у него полное алиби перед своим ЦК и перед любой общественностью, а Пайетта пусть себе треплется, его репутация известна.

Полагаю, что в президиуме тоже ничего не заметили и в общем остались довольны выступлением англичанина, а в «Правде» никто «из верхов», конечно, читать его не стал. Так что отношения сохранились в порядке. Все хорошо!

Но оттого, что с Макленнаном обернулось «так хорошо», — раздражение Пономарева только усилилось. Т. е. глупость с Пайеттой выперла еще больше: ну, сказал бы свое, подумаешь, все знают, что такое итальянцы!.. Все равно ведь пришлось опубликовать.

От всего этого только скандал нажили, дали лишнюю пищу для спекуляций на Западе, в общем сами себе наложили в карман… И все (Б. Н., конечно, в душе чувствовал это) из-за проявленной им самим трусости: не пошел бы «советоваться», все бы обошлось. Даже получили бы и от ИКП похвальные слова в адрес съезда. Именно так получилось с Макленнаном: он дал превосходные, не только лояльные, а действительно дружеские (к нам) интервью для радио и TV. Он провел одну из лучших пресс-конференций на Зубовской. Он дал настоящий бой английским буржуазным корреспондентам, которые попросили «отдельно» с ними побеседовать и провоцировали его на антисоветчину, в частности, спрашивали — не давили ли на него по Афганистану, не навязывали ли ему какую-нибудь линию и т. п. Он всему этому дал отпор, высмеял.

А с ИКП — наоборот…

Этим всем, по-видимому, и объяснялось бешенство Пономарева.

Тем не менее (хотя состояние старика было понятно и даже извинительно) я всерьез надулся. Все во мне протестовало и я готов был защищать свою честь при первом удобном случае.

В понедельник 2 марта, перед закрытым заседанием съезда, когда должен был начаться процесс выборов, т. е. объявлены списки предлагаемых в ЦК, все мы были в Отделе. Б. Н. назначил на 16 часов совещание замов. Меня обзвонили помощники, но я не снимал трубку и запретил секретарше говорить, где я есть. Я не хотел видеться с Пономаревым, я бы действительно наговорил ему дерзостей. Совещание закончилось и помощники стали трезвонить: мол, Пономарев вызывает Черняева лично, одного. Я отказался идти, сказав, что знаю о своих обязанностях в отношении иностранных делегаций, текстов для «Правды», радио и ТАСС.

Видимо, это ему передали. Но я чувствовал, что он вызывает меня, чтоб сообщить, остаюсь ли я в списках или меня выводят из ревизионной комиссии (тогда, как это обычно у Б. Н., — всякие объяснения и ссылки на других, которые «ни в какую», а он, мол, сделал все мыслимое и немыслимое). Тем более, будучи уверен, что он зовет меня с разговорами на эту тему, я не хотел его видеть.

Не могу сказать, что мне было все равно. Я понимал, что мое положение в Отделе и вообще «по работе» осложнилось, если бы меня выставили из ЦРК. Но я с самого начала «запретил» себе этим интересоваться. Я ведь почти каждый день общался по делам с Петровичевым, Разумовым — всесильными кадровиками из Оргпартотдела, заместителями Капитонова. И в их глазах я каждый раз видел ожидание, что спрошу «по секрету». И видел, как они «преображались в лице», когда вновь и вновь, как ни в чем не бывало, я говорил только по нашим общим делам, связанным с порядком работы съезда. А они-то уж давно знали, «сохранюсь» я или нет.

Особенно мне было не по себе от этой неизвестности потому, что, когда будут оглашать списки для голосования на закрытом заседании, я буду сидеть среди рязанцев. У меня даже мелькала мысль — не пойти.

Как бы они, рязанцы, посмотрели на меня, на человека, который сидел у них на конференции в Рязани в первом ряду президиума и проводил от имени ЦК первый их Пленум, руководил избранием первого секретаря обкома!! Но не пойти на такое заседание — было бы просто нарушением дисциплины. Ведь как делегат съезда я, не услышав моей фамилии в списках, должен был голосовать — участвовать в тайном голосовании — и это регистрировалось.