Ритуал - Адам Нэвилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Люк выбился из сил. Болели ноги, жгло ягодицы. Интересно, какое расстояние смог бы он проделать, уйди он один? Как минимум в два раза больше, чем они прошли группой. Может даже нашел бы опушку леса. Кто знает? Стоило им удалиться от той жуткой церкви, как ему тут же захотелось избавиться от остальных. Каждая секунда переносимых с тех пор страданий подпитывала обиду на Фила и Дома из-за их медлительности. Из-за того, что своей физической неподготовленностью к походу они всех подвергали риску. И в нем продолжала кипеть злость на Хатча, из-за его опрометчивого решения срезать путь. Больше всего винить он должен был самого себя, но он переводил эту злость на других. И он знал это. Срезать путь было против его инстинктов. Как и их утреннее решение продолжить движение по тропе на запад, в неизведанные земли. Оба эти маршрута были неправильными. Он знал это, но пошел за остальными, не выразив достаточных возражений. Почему? То же самое с их вчерашним вторжением в чужую лачугу. Он участвовал в этом вопреки своим инстинктам. И посмотрите, что случилось со всеми. Той ночью они растеряли всю энергию и способность к дальнейшему сопротивлению. Что-то страшное произошло с каждым из них, что впоследствии они могли списать на воздействие среды или усталость. Но те сны, они не были случайными.
Он хотел избавиться от всего и ото всех. Завтра он уйдет. Пойдет за помощью, на свой страх и риск. Он принял это решение ранее, вечером. И когда он отвел Хатча в сторонку и шепнул об этом, старый друг лишь кивнул в знак согласия. Не проявив ни обычного энтузиазма по поводу новой стратегии, ни высказав ни единого возражения, Хатч лишь медленно кивнул головой. Глядевшие из грязных глазниц, глаза Хатча казались постаревшими, и какими-то тусклыми.
Они в полной заднице. У них реальные проблемы. Этот день был пустой тратой времени. Продукты закончились, а Фил с Домом лишились остатков сил. Поход превратился в борьбу за выживание. Это почувствовалось где-то в течение дня. Может быть, утром. Это выражалось во всем, а не в чем-то конкретно. И только сейчас, когда они перестали шататься по кустам, Хатч, наконец, осознал всю серьезность ситуации. Осознание этого факта тяготило Люка. Но, по крайней мере, оно успокоило водоворот мыслей в его голове и убедило в правильности собственного выбора, который утром вызвал у всех такое возбуждение.
Теперь не было ни выбора, ни споров. Кто-то должен был идти за помощью. Тот, кто больше к этому готов. Он или Хатч. В то время, как второй останется со страдающими от изнеможения и избыточного веса Филом и Домом. К тому же, у Фила ужасные волдыри, а у Дома — распухшее колено. Хатч не был рад такой расстановке, но она была обусловлена стычкой Люка и Дома.
Он уйдет на рассвете. На юг, со вторым компасом. Поспав нескольких часов. Он ждал этого с нетерпением, несмотря на риски. Он не мог позволить себе подробно задумываться о таких ловушках, как бездна одиночества, внезапно разверзшаяся и грозящаяся его поглотить. Ему просто придется идти через это безумие, страх и ужас, не отвлекаясь ни на что. Но прежде чем покинуть остальных, он хотел кое-что уладить. — Дом?
В недрах палатки он видел, как Дом лежит в тишине, подложив рюкзак под больную ногу. Никакого ответа.
Хатч поднял голову и, хмуро посмотрев на Люка, покачал головой. — Не сейчас, — беззвучно произнес он.
Люк кивнул и вздохнул. Потом посмотрел на темную крышу из древесных ветвей и тяжелых мокрых листьев, под которой они расположились. Отдельные ветви и сучья объединились в чернильно-черный полог, сквозь щели в котором проглядывали крошечные фрагменты бледного неба. Люку на лицо упали мелкие брызги. По земле размеренно стучали тяжелые дождевые капли. Вода всегда находила к ним путь.
— Все готово, парни, — объявил Хатч.
Фигуры в палатках зашевелились. Дом застонал, потом высунул руку из-под навеса. В ней была металлическая миска. — И не скупись на сосиски. Даже если они со вкусом мошонки.
Хатч ухмыльнулся. — Мне пришлось добавить в соус кое-что для густоты.
У Люка не было сил, чтобы смеяться. Фил включил в палатке фонарик, чтобы найти посуду.
— Потом запьем кофе.
Рот Люка наполнился слюной. Даже, несмотря на сухое молоко, которое никогда до конца не растворялось и пакетики сахара, спертые ими из хостела в Кируне, одна мысль о кофе вызывала в нем ребяческую радость.
Они ели быстро и шумно, чуть не рыдая над тарелками, когда, как голодные кошки, слизывали с них остатки жидкости. Кастрюли были грязными с вчерашнего вечера, и засохшие остатки пищи чувствовались на языке.
— Пожалуй, это лучшая еда, которую я когда-либо ел, — сказал Хатч, когда все закончили. Тон его голоса был легче и теплее, чем днем.
Люк хотел сказать, что никогда не стоит упускать из виду простые вещи, которые на самом деле имеют значение. Но передумал. Он сомневался, что кому-то в лагере еще интересно то, что он думает. Сейчас все испытывали рядом с ним неловкость. Он чувствовал это всякий раз, когда пытался заговорить с ними после стычки. Интуитивно ощущал исходящее от них напряжение, во время расчистки площадки для лагеря и установки палаток. Обе задачи выполнил большей частью он, но его усилия остались незамеченными. Вновь появившееся беспокойство, что его превращают в изгоя, перерастало в раздражение.
Он закурил сигарету и снова задумался о том, почему стал крайним с момента их встречи в Лондоне шесть дней назад. Шесть дней? Казалось, что прошло гораздо больше. Он заглянул в пачку и прищурился. Осталось всего восемь сигарет, а потом он залезет в неприкосновенный запас табака для самокруток, 12,5 граммов «Драма». Без табака он сойдет с ума. Он в любое время променял бы еду на сигареты.
Он занервничал и вздохнул. Что-то и вправду случилось с ним к тридцати годам. Что-то, отдалившее его от других людей, не только от друзей, но и от обычной мирской суеты. Он начал замечать, как переглядывались окружающие, стоило ему открыть рот. Как ухмылялись, когда он входил в офисы или на склады, где работал. Он нигде подолгу не задерживался и переходил на другую работу, тоже не приносящую удовлетворения. Его все реже стали куда-либо приглашать, а потом, когда ему стукнуло тридцать два, и вовсе перестали. Лишь слабые и незащищенные женщины, казалось, чувствовали себя комфортно в его компании, хотя питали к нему незначительный интерес, разве что видели в нем поддержку. К тридцати четырем он был одинок. Одинок по-настоящему.
Еще в Лондоне и Стокгольме, перед походом, пока он не стал общаться с одним Хатчем, всякие попытки заговорить с коллективом рассматривались, как совершенно неуместные комментарии, либо просто игнорировались. Никто даже не пытался поддержать выдвигаемые им предложения. Чаще всего следовало молчание, а потом остальные трое снова возвращались к своей дружеской беседе. Он лишь мешал им своей речью. С самого начала похода над ним в лучшем случае подшучивали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});