Повседневная жизнь в Венеции во времена Гольдони - Франсуаза Декруазетт

На головы отдыхающих столь «диким» образом сыплются проклятия, ибо они не только «расточительны», но и абсолютно свободны, в том числе и от соблюдения правил городской жизни. Например, мерилом времени для венецианца являются его торговля, его дела. Он не может просто так, совершенно случайно, заснуть на свободной кровати рядом с собственной служанкой или же заняться тем, что подсказывает ему сиюминутное настроение. Свобода, к которой стремятся любители загородного отдыха, несовместима с порядком. Если первоначально торговец уезжал из города, чтобы обратиться в земледельца, то теперь о подобном превращении нет и речи. «Наши предки ездили туда собирать доходы; сейчас же туда ездят растрачивать их», — напоминает Гольдони[222] и тут же подчеркивает, что горожане — владельцы земельных участков относятся к крестьянам надменно и с презрением. В «Феодале», к примеру, маркиза Беатриче открыто насмехается над своими гостьями — женами фермеров и земледельцев, потому что те не имеют понятия о новомодных напитках — кофе и шоколаде.[223] А две крестьянки из «Дачной жизни» (1756), развращенные мелкими подарками, которые делают им праздные аристократы, гости хозяина, только и мечтают, как бы попасть в город и затеряться на его улицах. Надо отметить, что крестьяне вообще чрезвычайно редко появляются в гольдониевских комедиях о жизни на виллах.

Пользуясь своим положением драматурга, Гольдони высказывает публике свое отношение к «дачной» моде, умело соединив осуждение — позицию, можно сказать, официальную, и позицию человека, пожившего в деревне и оценившего прелести тамошней жизни.[224] В самом деле, в деревне Гольдони-человек мог удовлетворить свое пристрастие к игре, к спектаклям, хорошей еде и к conversazione, обмену мыслями между умными людьми. Он любил загородную жизнь и с удовольствием проводил время, например, на вилле своего деда в Тревизанской марке, где нередко «давали комедию и оперу». На вилле графа Лантьери, расположенной в немецкой части Фриуля, в Виппахе, он искал утешения после очередной любовной драмы, отважно атакуя поистине раблезианские пирамиды, где в основании были уложены кусочки баранины, косули или телячьей грудинки, поверх которых «громоздились зайцы и фазаны, покрытые куропатками, бекасами и бекассинами или дроздами, и вся эта пирамида завершалась жаворонками и винноягодниками».[225] Столь же гостеприимная обстановка царит в 1755 г. в Баньоло, на вилле его друга графа Видмана: там Гольдони со страстью предается игре, о чем и рассказывает в одном из своих стихотворений, называя себя «самым порочным» из всех собравшихся. Тем не менее он рад, что наконец может удовлетворить свою страсть, вдобавок с благословения патрициев, чей почти идеальный образ он рисует в том же стихотворении: «Там царит взаимная любовь и безупречная гармония. Исполненные доброты патриции предоставляют всем гостям полную свободу. И все живут как братья».[226]

Попадая за город, многие действительно давали выход своим страстям. Из переписки молодого аристократа Марка Антонио Микьеля с матерью следует, что тот задержится на даче дольше обычных двух «сезонов» (середина июня — середина июля и середина сентября — середина ноября).[227] В письмах Микьеля есть упоминания о пышных спектаклях, трапезах и охотах, которые он организует с не меньшим энтузиазмом и беззаботностью, чем гольдониевский Расточитель. Однако письма эти также свидетельствуют о лицемерном характере лихорадочной активности их автора и о том вреде его психике и чувствам, который она наносит. Например, в октябре 1779 г. Микьель более чем меланхолично рассуждает о гнетущем его глубоком одиночестве:

Мы прекрасно исполняем нашу роль. Но все притворяются, а как может нравиться жизнь, где все — сплошное притворство. Бездна отчаяния отверзается передомной. Один, без друзей, без родных, ненавидимый теми, кто должен был бы меня любить, преданный теми, кто должен был бы благодарить меня…

Спустя пять лет он, пытаясь скрыть отвращение, наблюдает за тем, сколь раскованно ведет себя в деревне его супруга, Джустина Ренье; впрочем, он вскоре расстанется с ней.

У меня все хорошо, я с удовольствием слушаю, как Доменико поет французскую песенку, прославляющую дизентерию. Супруга моя развлекается, изображая ярмарочного торговца: когда наступает ее очередь сдавать карты, она рассыпает их по столу и, освободив живот от корсета, дабы дать свободу дыханию, хорошо поставленным голосом выкрикивает, обращаясь к своим партнерам: «А ну, подходи, налетай!»

На гравюрах, изображающих «наслаждения реки Бренты» или Терральо, представлены великолепные палладианские фасады вилл, украшенные неоклассическими портиками, и внешние лестницы, соединяющие различные уровни эспланад, окруженных французскими садами и павильонами, в число которых мог входить и конный завод. Это настоящие дворцы в миниатюре, с парадными гостиными, над украшением которых трудились лучшие художники (например, в создании интерьеров виллы Вальмарана принимали участие отец и сын Тьеполо), в них есть просторные столовые, кухни, многочисленные гостевые спальни, а иногда даже дамские будуары, где гостьи могли привести себя в порядок. Сохранилась, к примеру, опись мебели виллы Фарсетти; изучив ее, можно убедиться, что на вилле могло разместиться не менее сорока четырех приглашенных, в распоряжении которых было пятнадцать игорных столов со всеми надлежащими удобствами, туалетные комнаты и обогревательные приборы на случай пасмурных осенних дней.[228] Существовали также виллы простые, незатейливые — казини; они были скромных размеров, без дополнительных пристроек, а то и вовсе без прилегающего земельного участка. Обычно такие виллы принадлежали амбициозным читтадини, стремившимся во что бы то ни стало не отстать от знати, или же «прекрасным господам», по уши залезшим в долги. Эти господа, предварительно отпустив всех слуг, удалялись в деревню «дня на два или три», чтобы поститься и каяться, а «потом вновь возвращались в Венецию и продолжали вести привольную жизнь».[229] К таким «прекрасным господам» принадлежали и братья Гоцци.

и заботы

Традиция вкладывать средства в земельную собственность уходит далеко в прошлое. В конце XV в., в период политических и экономических конфликтов с Левантом число приобретаемых земельных участков резко возросло. В XVII в. политические обстоятельства, в частности необходимость финансировать военные действия против Леванта и, как следствие, вынужденная продажа имущества, принадлежавшего коммунам, способствуют развитию этого процесса, равно как и массовая распродажа церковных владений в 1770–1793 гг. В семьях негоциантов определенный процент от прибыли всегда отводится на приобретение земельной собственности за пределами города, даже если немедленной отдачи от этой земли не будет. Некоторые старинные фамилии еще в эпоху Средневековья обзавелись загородными владениями: Корнаро имеют земли в Тревизанской марке и на Падуанской равнине; Кверини с 1255 г. являются феодальными землевладельцами. Исследования истории родовых поместий аристократов показали, что нет оснований говорить о внезапном, «модном» стремлении нобилей вырваться на природу: речь идет об инвестиционной политике, где приоритетными вложениями считаются вложения в земельную собственность, причем приобретения осуществляются не всегда на легальной основе (в ход идут шантаж, угрозы, устрашение мелких землевладельцев и крестьян и даже убийства). Наряду с загородными участками приобретаются городские наследственные владения (дома, лавки и складские помещения, сдаваемые купцам, театры) и вкладываются средства в движимое имущество (финансирование коммерческих грузов, займы купцам или даже попавшим в стесненное положение патрициям, помощь благотворительным заведениям, финансовая помощь в уплате общественного долга).

Среди недвижимости, принадлежавшей в 1740 г. семейству Кверини Стампалиа, имеются лавки и склады по крайней мере в восьми приходах Венеции, а также в Падуе, Колонье и Пальманове,[230] и шестьдесят сельских поместий, в частности вокруг Венеции, Тревизо, Падуи и в Полезине, общей площадью около пятисот десяти гектаров. В 1770 г. они приобретают еще один дом в Падуе и десять казини возле Тревизо. Отметим, что речь идет о вполне среднем родовом состоянии, ибо, если посмотреть, какой недвижимостью владели, например, Контарини из Пьяццолы или Лоредан из Санто Стефано, обнаружится, что в их распоряжении находились сто пятьдесят домов и лавок в Венеции и примерно двести тысяч гектаров земли. Принадлежавшие им поместья были во всех провинциях, подвластных Республике. Последний дож, Лодовико Манин, построил у себя в поместье в Стра настоящий миниатюрный Сан-Суси; всего этому дожу принадлежало почти шесть тысяч гектаров земли. Доходами с таких владений, разумеется, не пренебрегали. До конца жизни Катерина Корнер пользовалась доходами от недвижимости: одна только годовая арендная плата за поместья на материке (в Броло, Пьяченце и Пьомбино) вместе с платой, собираемой с доходных домов в Венеции, Мурано и Маццорбо, доходила до 30 тысяч дукатов.[231] Недвижимость приносит более верный доход, нежели театр, поэтому спрос на нее постоянно растет: в конце XVIII в. Кверини довели площадь принадлежавших им на материке земель до двух тысяч шестисот гектаров, а количество домов и лавок — до ста семидесяти двух.