Ветер богов - Богдан Сушинский

— Наконец-то я выманила вас, штурмбаннфюрер, — лукаво рассмеялась Сардони, словно завела его в погибельную ловушку.

— Это оказалось не так уж трудно, как видите. Что привело вас в это горное логово князя Боргезе?

— Графиня Ломбези, — представилась Мария-Виктория. — Стефания, если угодно. Человека нужно называть тем именем, которое он предпочитает в данную минуту слышать.

— Надеюсь, крестившие вас святые отцы простят ваше святотатство, дьявол меня расстреляй. Так все же, что привело вас сюда, Стефания? — Скорцени решил так и называть ее.

Они подошли к окаймляющей террасу ажурной ограде и, опершись о нее руками, смотрели на залитую лунным серебром водную гладь. Ночь выдалась довольно теплой и совершенно безветренной. Кроны далеких сосен напоминали мрачный крепостной частокол, а тени более близких деревьев превращались в воодушевленные призраки, навевая первородный страх перед таинством природы.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Как бы мне хотелось, чтобы вы ответили на все те вопросы, которые обязана задать вам, господин штурмбаннфюрер, я. Но ведь вы не собираетесь отвечать на них, разве не так?

— Начнем с того, что пока что не слышал их.

— Ну, например, зачем вы затеваете всю эту бойню смертников, когда совершенно ясно, что война вами проиграна?

— Проиграна? Кем? Лично мной — нет.

— Не кощунствуйте, война — не повод для шуток.

— Но у каждого своя война. Так вот, я своей войны не проиграл и намерен довести ее до конца. Иное дело, что ее может проиграть рейх. Но это будет поражение рейха, а не поражение Отто Скорцени.

Стефания помолчала, пытаясь вникнуть в смысл его слов.

— Понимаю, что за вымолвленным вами скрывается некий особый философский смысл, однако не могу уяснить для себя, какой именно.

— Очевидно, потому, что становитесь пацифисткой. С каких это пор? Ах да, теперь вы графиня Лом-бе-зи. Я-то веду речь о княгине Сардони. Та, насколько мне помнится, занималась своим шпионским ремеслом, совершенно не задумываясь над тем, способствует ли ее занятие прекращению всемирного кровопролития.

— Вот видите, как очень скоро обнаруживается, что нам не следует задавать друг другу ненужные вопросы, — совершенно спокойно подвела итог первого раунда этой ночной схватки Стефания. — Так стоит ли продолжать разговор в том же духе? Хотя, согласитесь, поражение рейха по идее должно стать и личным поражением каждого его солдата.

Скорцени перегнулся через перила и заглянул вниз, под скалу, из-за которой выглядывал угол небольшой казармы смертников. По краю лунной дорожки, у самой кромки озера, не спеша прохаживался часовой. Вспомнив, что там расквартированы камикадзе, Скорцени подумал о них с сочувствием, но сразу же спохватился, решив, что не имеет права жалеть людей, добровольно избравших смерть во имя рейха и фюрера. Это оскорбительно и для них, и для рейха.

Ясное дело, этим парням трудно было позавидовать. Они уже наверняка знают, что с сегодняшнего дня курс их подготовки значительно сокращен и что они поступают в распоряжение германского командования, которое не станет особенно церемониться с ними. Какими же страшными должны быть сны этих людей! Любая, пусть даже самая сложная, военная операция все же дает хоть какой-то шанс на спасение. Но эти солдаты обрекают себя на заведомую гибель. Нет, он ни за что не согласился бы разделить их участь.

— Вы-то сами, конечно, не решились бы стать одним из морских камикадзе, чью храбрость так восхваляете? — точно расшифровала его душевные мучения Стефания.

— Я бы сформулировал это иначе: никогда не соглашусь стать смертником. Лучше покончу жизнь самоубийством.

— О-ля-ля! Вот это откровенность! Попытаетесь как-то обосновать свою, ну, скажем так, категоричность?

— Вы уже могли бы понять, княгиня Сардони, — нарушил он их уговор, — что имеете дело не с обреченной пешкой войны. Я не могу решаться на что-либо, не веря в успех, не имея шансов на спасение, на жизнь. Война, как и любовь, требует вдохновения. В противном случае она превращается в обычную скотобойню. Разве мы не восхищаемся военным искусством, храбростью, жертвенностью, наконец, — Ганнибала, Македонского, Наполеона? Ни один из них не чувствовал себя фигурой на фатальной шахматной доске истории. Это игроки. Азартные, безжалостные, умеющие жертвовать целыми легионами ради достижения собственных замыслов.

— Позволяющие себе жертвовать, — уточнила Стефания.

— Какие потрясающие, неповторимые комбинации и сюжеты человеческой трагедии они умудрялись закручивать! Но разве мир проклял их за это? Наоборот, увидел в этом их величие.

— Не терзайте себя. О вас будут говорить не с меньшим уважением, нежели о Наполеоне. Вот увидите, — совершенно иным, тихим, ласковым голосом утешила его Стефания и нежно, успокоительно погладила по плечу. — Считайте, что это был последний вопрос, который я задала в таком идиотском тоне.

Первый поцелуй, которым они освятили свою встречу, зарождался как бы сам по себе, независимо от всего, что здесь было сказано, — из молчания, настороженных взглядов, инстинктивного влечения друг к другу…

— Могла бы я раньше поверить, что способна влюбиться в такую уродину? — повела ладонью по бугристости его шрамов. —

Любое увечье, любой шрам всегда вызывали во мне брезгливую неприязнь.

— Я это почувствовал.

— Неправда, — нежно запротестовала Стефания. — По отношению к вам это вообще никак не проявлялось, поскольку не могло проявиться. То есть я совершенно ясно осознавала, что передо мной уродина и грубиян, однако не возникало той устрашающей отстраненности, которая обычно заставляла меня избегать людей подобного типа.

Прежде чем вновь слиться в поцелуе, они взглянули вначале на казарму, в которой маялись своими предсмертными, а потому райскими снами камикадзе, затем на окна виллы, за одним из которых коршуном витала над их душами пока еще спавшая унтерштурмфюрер Фройнштаг.

— Вы только что были с ней, — не спросила — упрекнула княгиня.

— Я почему-то считал, что со взаимными упреками покончено.

Всем телом прильнув к Отто, девушка тотчас же «оправдалась» перед ним, как способна «оправдываться» только очень пылкая итальянка. Поцелуй, которым она пленила Скорцени, принадлежал не женщине, а демону любви, и по всем законам страсти должен был длиться вечно. В том, что он все же каким-то образом прервался, проявилось что-то неестественное.

Уже поняв, что мужчина ведет себя так, словно он и не был только что в постели с другой женщиной, Стефания все же стремилась окончательно убедиться в этом, нежно заглядывая ему в глаза и при этом грубо провоцируя нежностью касаний и теплотой ладони.

— Был, правда, случай, когда я вдруг возненавидела вас.

— Когда решили, что веду к месту казни. Тогда у вас были основания ненавидеть.

— Вы действительно завели меня в лес, чтобы пристрелить, — будьте уж искренни до конца. Однако ненавидела я вас в те минуты вовсе не так, как ненавидят палача. Вы заставляли меня казнить саму себя.

Лжеграфиня вновь запрокинула голову, ожидая поцелуя, но вместо того, чтобы не подвергать девушку новым пыткам, штурмбаннфюрер непонимающе уставился на нее.

— Я ненавидела вас вовсе не потому, что вы намеревались убить меня. Отлично понимала, что вы обязаны поступить таким образом. В конце концов мы ведь были врагами. У вас появились нежелательные свидетели…

— Не будем вспоминать о них, дьявол меня расстре… — осекся Скорцени на полуслове, уловив, сколь несвоевременной оказалась сейчас ставшая уже привычной для него фраза.

— …Господи, — думала я, бредя тогда по лесу, — ну пусть нельзя не расстрелять… Но неужели этот садист, чурбан, этот проклятый эсэсовец отправит меня на тот свет, так и не поцеловав, не попытавшись овладеть мной?

Скорцени несмело хохотнул — так, что зашумели кроны ближайших сосен, — однако сразу же умолк и резким гортанным голосом проговорил:

— Хватит лгать, княгиня Сардони. Человек, которого ведут на расстрел, не способен на такую мысленную чушь. Некоторые обреченные, по существу, умирают в те минуты, когда узнают, что обречены и что их ждет казнь. К подобному месту ведут уже не человека, а фантома, мало что осознающее существо. Конечно, случаются и более храбрые смертники… Но думать в такие минуты о том, о чем якобы думали вы…

— …Могут лишь совершенно оглупевшие, обезумевшие от своей страдальческой влюбленности женщины, — завершила его сомнения Стефания. — Верить или не верить — решайте сами, но в те минуты я готова была растерзать вас, чтобы затем крикнуть в лицо: «Да набросься же на меня, идиот! Зачем ты губишь меня пулей, не погубив прежде так, как способны погубить нас только мужчины?!»

«Война рождает совершенно немыслимых людей, наделяя их нечеловеческими мыслями», — еще раз утвердился Скорцени в давно открывшейся ему истине. Он вдруг вспомнил о великом психологе войны Штубере. Похоже, что этот случай как раз для его книги.