Ветер богов - Богдан Сушинский

Ветер богов: роман

Богдан Сушинский

Я уже часто горько сожалел, что не подверг мой офицерский корпус чистке, как это сделал Сталин.

Понадобилась бомба у Гитлера под задницей, чтобы он уловил суть.

1

Окровавленный полукруг солнца растерзанно зависал над частоколом гранитных скал, вершины которых уже вовсю охватывало багровое пламя рассвета, неотвратимо поглощая их и превращая в пылающие надгробия на символических могилах всех когда-либо канувших в морской пучине.

Целая эскадра небольших сигароподобных катеров, словно стая акул, вырвалась из-за гряды косматых каменистых островков и, постепенно растворяясь в потоке оранжево-красных лучей, погибельно устремилась к факельной стене, заупокойным ревом своих двигателей отпевая каждого, кто уже ушел с полей этой войны в небытие океана и кому еще только не сегодня, так завтра предстояло уйти.

— Катера-снаряды со смертниками на борту, — благоговейным голосом престарелого пастора пропел вице-адмирал Хейе, покровительственно глядя им вслед. — В этот раз атака тренировочная, тем не менее не хотелось бы мне оказаться на месте одного из этих парней.

— Они добровольцы, адмирал, — невозмутимо напомнил Скорцени. Он следил за атакой морских камикадзе, стоя рядом с Хейе на высоком утесе, вершина которого нависала над небольшим заливом, словно выброшенный на берег остов погибшего корабля, и рослая широкоплечая фигура его в черном кожаном плаще до пят казалась базальтовым изваянием идола, оставленного здесь язычниками давно вымершей цивилизации. — Они сами избрали свой путь к вечности, эти любимцы смерти, и впредь я не желаю слышать на этот счет никаких псалмопений. Никаких псалмопений, адмирал, если уж мы действительно собираемся потрясти воображение врагов угрозой торпедных атак наших смертников.

Оторвавшись от окуляров огромного морского бинокля, Хейе незаметно перевел взгляд на Скорцени. Глубокий серо-багровый шрам на лице «первого диверсанта рейха» устрашающе передернулся и вновь застыл, превращаясь в окаменевшую метку ярости, оставленную на этом полузабытом изваянии испепеляющим гневом Высших Сил. И хотя на плотно сжатых губах штурмбаннфюрера вырисовывалась едва заметная циничная улыбка, но даже она не способна была хоть как-то очеловечить арийского полубога германцев или по крайней мере сделать его лик более проницаемым и одухотворенным.

— Святая правда, штурмбаннфюрер: они сами избрали свой путь в вечность… любимцы смерти. Тем более, что на сей раз им еще суждено вернуться.

Утверждение Скорцени руководителем секретной службы СС по созданию оружия особого назначения[1] явилось для вице-адмирала полной неожиданностью. Но как только он узнал, кого именно фюрер назначил на пост только что созданной сверхсекретной службы, то понял, что «морское оружие смертников» будет создано даже в том случае, когда отбираемые им, Хейе, смертники окажутся единственными на флоте людьми, уверенными в своем спасении, поскольку в истинных смертников превратятся все остальные, «не изъявившие… и в страхе молящиеся…»

— Если бы мы создали подобные эскадры смерти хотя бы годом раньше, — произнес вице-адмирал, как бы размышляя вслух, — американцы до сих пор гибли бы на рейдах Сицилии, а не вытаптывали виноградники в окрестностях Рима. Я не раз докладывал Деницу о принципах формирования появившейся у итальянцев «Икс-флотилии», идея которой была заимствована князем Боргезе у японских камикадзе. Но сомневаюсь, что Дениц решился хотя бы довести мои стенания до всеслышащих ушей фюрера.

— Не тому докладывали, не перед тем стенали, адмирал, — все с той же соломоновой невозмутимостью трубил Скорцени. — Тем более, что в «Волчьем логове» никто никакие стенания уже давным-давно в расчет не принимает.

— Это уж точно, — безропотно согласился адмирал, только недавно назначенный командующим малыми боевыми соединениями военно-морского флота, само название которых еще ни о чем не говорило непосвященным. Приземистая худощаво-жилистая фигура адмирала создавалась Всевышним, исходя из медицинских инструкций по набору подводников. Привыкший к морской стихии, адмирал чувствовал себя на берегу неуютно и беспомощно, с трудом ориентируясь во всех тех армейско-придворных хитросплетениях, в которые неминуемо ввергали его новые обязанности командующего чем-то, еще не до конца созданным и толком не осмысленным. — Однако согласитесь, что времени у нас уже не осталось даже на стенания.

— И никаких псалмопеиий, адмирал! Никаких псалмопений! — вновь неожиданно напомнил ему Скорцени, взревев заржавевшим камнедробильным басом, который заставил не привыкшего к общению «с самым страшным человеком Европы» адмирала вздрогнуть и передернуться, словно от выстрела в спину.

Но штурмбаннфюрер СС предпочел не заметить этого. Он хладнокровно проследил, как, выстроившись в кильватерную атакующую колонну, смертники направляют свои катера на неширокую, слегка напоминающую расплющенный нос корабля, скалу, чтобы лишь в последнюю минуту отвернуть от нее, эффектно, наудачу, прорываясь сквозь просвет между окутанными дымкой берегами островков. Где-то там, за грядой, они разворачивались и, уже на меньшей скорости, в объезд, через более широкий пролив возвращались на базу.

— Созерцая эти маневры, можно предположить, что управлять катерами они уже научились, — проворчал вице-адмирал, наблюдая, как, миновав гряду, камикадзе вновь развернулись в некое подобие веера, будто находились не на тренировке, а на морском параде.

— Осталось научиться погибать. С пользой для Германии, естественно. Вот о чем нам следует позаботиться в первую очередь.

— Вы хотели бы встретиться хотя бы с одним из этих парней?

Проходя мимо мыса, на котором они стояли, смертники приветствовали их поднятыми вверх руками, что было похоже на ритуальное приветствие гладиаторов: «Живи, Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя!»

— Зачем? Они не должны видеть в лицо того, кто посылает их на верную гибель. Точно так же, как мы с вами пореже должны видеть в лицо тех, кого посылаем.

— Но мы, офицеры, всегда посылаем кого-то на смерть.

— Солдат и смертник — не одно и то же, господин вице-адмирал. Упаси вас Господь считать своих солдат смертниками.

Хейе непонимающе уставился на Скорцени. От «первого диверсанта рейха» он ожидал услышать какой угодно ответ, кроме этого.

2

Полковник фон Штауффенберг понимал, что от исхода разговора с командующим войсками резерва зависит решительно всё — и успех его замыслов, и его служба, само его существование на этом свете. Вот почему, прежде чем войти в кабинет Фромма, полковник несколько раз нервно прошелся по его приемной и молитвенно посмотрел на окно, за которым оставался последний квадратик той отведенной ему свободы, от которой он намеревался отречься по собственной воле.

— Полковник Штауффенберг? — поднялся ему навстречу командующий. Рослая внушительная фигура генерал-полковника буквально заполнила собой все пространство между столом и огромным сейфом, и даже в трех шагах от этой громадины худощавый, изувеченный, ущербный в своем естественном страхе перед шефом фон Штауффенберг явственно ощущал потливую близость чужого, отталкивающего от себя тела. — Мой начальник штаба — да, нет?

Приказ о своем назначении полковник получил еще десять дней назад. Однако обстоятельства сложились так, что в должность вступал только сегодня.

— Так точно, господин командующий. Я принял все дела и готов приступить к исполнению…

— Тогда в чем дело, полковник? Приступайте — да, нет? — Относительно фроммовского «да, нет» полковника уже предупредил генерал Ольбрихт, с которым граф, собственно, и общался все эти дни; как и о грубоватой солдафонской манере обращения, за которой в большинстве случаев не стоит ничего, кроме все той же грубоватости. — Вам что-то неясно? Только запомните, граф фон… и так далее. Здесь не фронт, где все проясняется после того, как заговорят три пулемета противника. Здесь работают и гибнут офицеры, для которых все должно быть ясным задолго до того, как противник появляется за пятьдесят метров от наших окопов — да, нет?

— Тот, у кого на фронте проясняется лишь тогда, когда противник за пятьдесят шагов от окопа, так навечно в окопе и остается, — горделиво ответил Штауффенберг. Офицер, по всем канонам военной медицины подлежащий списанию в силу своих увечий — в Африке он потерял глаз, правую руку и два пальца левой руки, — Штауффенберг с особой обостренностью воспринимал отношение к себе каждого из окружающих. Он замечал решительно всё: удивление — «Неужели этот калека все еще является строевым офицером?»; естественную, ничем не прикрытую брезгливость сидящего рядом за столом; какое-то психологическое недоверие к его устремлениям — «Тебе-то чего нужно? Ты свое отвоевал и получил».