Ветер богов - Богдан Сушинский

21

Фюрер стоял в своем кабинете, у большого окна, из которого открывался вид на Берхтесгаден и на окрестные горы, и ему казалось, что он не просто созерцает все это, но и сам постепенно возносится над городком, над скалами, над целым миром.

Причем наступали минуты, когда это «вознесение» переставало быть плодом его фантазии, а воплощалось во вполне осознанное перемещение в пространстве. И тогда взор Гитлера охватывал огромные территории, воспринимавшиеся им так, как воспринимаются разве что с высоты птичьего полета, и над пунктирно обозначенными улочками городов, над лесистыми холмами предгорий, над убеленными утренним инеем вершинами Альп начинала звучать одному ему слышимая литургическая музыка небесных сфер.

«…Провидению было угодно, чтобы этим человеком стал я. Именно я, тот самый никто и ниоткуда, ворвавшийся в затхлый мир Европы, как испепеляющая комета — в ночное пространство, в вечную ночь Вселенной. Когда я принимаю решения, в меня вселяется дух Фридриха[15]. Это он возрождается над взбунтовавшейся Германией, чтобы привести ее к новым победам»[16].

Помутневшим взором фюрер окинул простиравшийся под ним горный массив.

Он искренне верил, что дух этих гор освящен духом императора Барбароссы. И что он, Гитлер, ниспослан Германии преемником и продолжателем славы Фридриха. А иначе зачем ему было вообще появляться в этом мире — личности, отмеченной таким величием?

«Я вполне осознаю, на что способен человек и где пределы его возможностей. Но я также уверен, что люди сотворяются Богом для того, чтобы выполнять волю Всемогущего. Если уж Господь сотворил народы и наделил их вековым самосознанием, то, очевидно, не для того, чтобы они легкомысленно забывали о величии своего Творца, о самой сути своего предназначения, сникали духом, растлевались и вымирали в безверии…»

Фюрер почувствовал, что кто-то остановился за его спиной. Он до гнева сатанинского ненавидел, когда кто-либо позволял себе в такие минуты оказываться позади него. Ибо в такие минуты он обостренно, каким-то непонятным, седьмым или восьмым чувством осязал присутствие такого человека, и тот уже не мог восприниматься в его христианской первородной доброте.

Он оглянулся и увидел в нескольких шагах от себя офицера. Было что-то странное в его фигуре. Высокий, худощавый… Ах да, повязка на глазу и… пустой рукав.

— Что вам угодно? — почти прорычал Гитлер. Физическая ущербность офицера лишь еще резче настроила фюрера против него. Он терпеть не мог несовершенства и ущербности. А уж явные инвалиды, считал фюрер, попросту должны кончать жизнь самоубийством. Как это водилось в Спарте. Вернулся домой с фронта, повидался с родными — и на судную скалу совершенства…

— Я, собственно… Разрешите представиться: полковник фон Штауффенберг.

— Полковник? — впился фюрер взглядом в пустой рукав Штауффенберга.

— Так точно, — не смутился тот.

— Кто вас пропустил сюда?

— Я попросил вашего адъютанта, обергруппенфюрера Шауба.

— Ша-уб, — зло простонал фюрер. — Так все же, кто вы такой?

— Простите, мой фюрер. Полковник фон Штауффенберг, начальник штаба армии резерва. У генерала Фромма. Я был у вас на приеме.

Полковник ступил несколько шагов, и теперь фюреру отчетливо был виден циклопический глаз этого урода, пустой рукав, и даже заметной стала изувеченность уцелевшей руки. Он сразу же вспомнил его. Генерал Фромм был против того, чтобы начальником штаба становился столь явный фронтовой урод. Это не способствовало престижу армии резерва. Будто в резерве уже только одни инвалиды. Пришлось настоять.

— Я не приглашал вас, — резко молвил фюрер, и глаза его налились кровью.

— Меня вызвали на совещание.

— Все свои вопросы вы сможете задать во время совещания. Что еще?

— Прошу прощения, мой фюрер. Разрешите идти? — и, не дождавшись разрешения, повернулся кругом.

— Если только вам позволят задавать их, — зачем-то добавил Гитлер, когда, печатая шаг, полковник направился к выходу из террасы.

Гитлер с ненавистью посмотрел ему вслед, и вновь в облике Штауффенберга ему почудилось нечто демоническое. «Он не зря появился здесь, не зря!» — напророчил себе фюрер, и лишь тогда повернулся к горам, к синеватой волнистости массива, к своим медиумическим размышлениям: «…Сколь слаб в конечном счете отдельный человек во всей своей сути и действиях перед лицом всемогущего Провидения и его воли, столь неизмеримо сильным он становится в тот момент, когда действует в духе этого Провидения и по его воле. Вот тогда-то в него и вливается вся та сила, которая отличает все великие явления мира сего… А я всегда, слышите, вы, горы духа Фридриха Барбароссы, с первого дня своего восхождения к величию Третьего рейха, повиновался воле моего Провидения!»[17]

Он открыл глаза и вгляделся в освещенную предзакатным солнцем вершину горы Унтерсберг. Однако вместо полуосязаемой фигуры Фридриха Барбароссы вновь знамением сатанинским предстала перед ним неуклюжая, изувеченная фигура полковника Штауффенберга, испоганив своим явлением всю святость, все величие медиумического священнодействия.

— Адольф, — вздрогнул Гитлер, услышав, что Штауффенберг вдруг заговорил голосом Евы Браун, голосом «его Евангелия». — Ты видел его? Что эго за человек?

Фюрер медленно, словно в сомнамбулическом сне, повернулся к своей возлюбленной и повертел головой, пытаясь окончательно выйти из состояния транса.

— Кого ты имеешь в виду? — хрипло спросил он, чувствуя, что гортань его сведена астматической судорогой.

— Этого офицера. Безрукого, безглазого, с каким-то покойни-ческим лицом.

— Опять этот полковник Штауффенберг… — кисло, но в то же время с заметным облегчением улыбнулся Гитлер. — Только что я прогнал его. Он что, просил замолвить словечко? Но ведь я запретил тебе…

— В том-то и дело, что мне он не сказал ни слова. Сказать — не сказал, но посмотрел на меня с таким сочувствием, с каким… ну, понимаешь… так смотрят разве что на несчастных вдов.

— Что ты несешь? — брезгливо возмутился Гитлер. — При чем здесь вдовы? Обычный полковник. С фронта. Да, инвалид, но его пристроили в штабе армии резерва.

— Я не это имела в виду. Речь сейчас не о нашей женитьбе. Я употребила слово «вдова», понимаю… Но и ты должен понять меня, Адольф… Он действительно полковник?

— Был им. До сегодняшнего дня.

— Почему я никогда раньше не видела его?

— Он лишь полмесяца назад назначен начальником штаба «Эрзацхер»[18] при генерале Фромме.

— Фромм тоже ненавидит меня. И тебя. Неужели ты все еще веришь ему, всему его штабу?

Гитлер потеребил кончиками пальцев мочку уха, как делал всегда, когда к нему возвращалось нормальное человеческое настроение вместе со способностью воспринимать мир таким, какой он есть на самом деле, а не таким, каким в очередной раз пригрезился.

— Прикажешь перевешать их прямо сейчас? Или, может, все-таки дашь возможность дождаться более подходящего момента? — И Ева увидела его улыбку. Люди, знавшие Гитлера десятилетиями, так и не могли припомнить случая, чтобы он вот так, открыто, улыбался. По крайней мере, искренне. А тут — почти детская, невинная улыбка наивного воспитанника воскресной церковной школы. Он даже не прикрыл ее, как обычно, приставленной ко рту наискосок ладонью.

— Но я не требую от тебя этого, — опешила Ева, останавливаясь у барьера рядом с Гитлером.

Она любила стоять здесь, рядом с ним, всматриваясь в те же вершины, в которые всматривался фюрер, выслушивая его суждения о горе Унтерсберг, Фридрихе, судьбе германской нации… Постепенно Ева научилась воспринимать мир его глазами, проникать в смысл бытия с его мыслями. По крайней мере, так ей казалось.

И еще Ева была убеждена, что точно так же, как Провидение избрало Адольфа Гитлера для того, чтобы он мог вернуть Германии ее былое величие, заложив основы Третьего рейха, так и ее саму Провидение послало фюреру.

Вот почему она, простая смертная, обычная, ничем не выделяющаяся среди других женщин немка, ревнуя и страдая от неопределенности своего положения, обязана была тяжело, но многотерпимо нести свой крест избранницы вождя нации.

Любила ли она его? В последнее время Ева даже не задавалась подобным вопросом. Он казался ей кощунственным. Достаточно того, что фюрер избрал ее. Именно ее, а не кого бы то ни было из миллионов других германок. А разве она не знала, что некоторые из безумных патриоток прорывались сквозь кордоны полиции и солдат СС с криком: «Мой фюрер, я хочу иметь от вас сына! Который когда-нибудь сможет отдать за вас свою жизнь!» А эти истошные вопли девиц из «Союза германских девушек»: «Я — ваша, фюрер!..»

Но он избрал ее, Еву Браун, девчушку из ателье фотографа, по существу, уличную девку. Это он своей благосклонностью возвысил ее в глазах всего окружения до ранга личной хозяйки резиденции «Бергхоф».