Последний год - Алексей Новиков

«Все красноречие этой истории сосредоточилось в выписке из рукописных записок Ивана Ивановича Дмитриева о казни Пугачева, а важность историческая разлетелась в прах».

Захотел поэт Пушкин стать ученым, но не зажгла синица моря.

Что же еще можно о Пушкине сказать? Издал он – опять же прошло пять лет – трагедию «Борис Годунов». А как в свое время отозвались об этой трагедии некоторые критики? Не трагедия, а какое-то мелькание китайских теней, – так показывают эти тени бродячие фокусники, не заботящиеся ни о смысле, ни о связи в своих представлениях. Собрался, значит, Пушкин в драматические писатели, но и здесь остался пасынком взыскательной российской Мельпомены. Если же мигом раскупили «Бориса» читатели, то не иначе, как по зряшному любопытству.

Выпустил еще Пушкин повести. Но разве не правы были нелицеприятные судьи, предрекавшие в журналах равнодушие публики к этим безделкам? Правда, нашумела было «Пиковая дама», в которой действительность ловко перемешана с таинственным. Но где же выстоять «Пиковой даме» против отечественных и переводных повестей, в которых таинственного и необъяснимого куда больше, чем мог изобрести Пушкин!

Вот и выходит: если не считать лирической ветоши да подражаний неистовому лорду Байрону в юношеских поэмах, то за Пушкиным остается один нашумевший в свое время роман в стихах. Но и к «Евгению Онегину» можно сейчас с полным правом применить пушкинские стихи из его же незрелой поэмы «Руслан и Людмила»:

Дела давно минувших дней,Преданья старины глубокой…

Теперь удачливые сверстники Евгения Онегина служат отечеству по военной или по гражданской части, а иные наверняка дотянули до генеральских чинов. Неслужащие же господа, войдя в лета, хозяйствуют в поместьях. Коли заглянет кто-нибудь из них в устаревший роман, то недоуменно пожмет плечами: свежо предание, да верится с трудом.

Что же нового можно о Пушкине написать? Все, что нужно было о нем сказать, давно сказано премудрыми судьями. Сказано – и с плеч долой.

Правда, этот властитель дум, получивший отставку, вдруг объявился журналистом. Но не зря предупреждали его в «Библиотеке для чтения»: остерегитесь, неосторожный гений! А после обозрения первого номера «Современника» столп столичной мысли Фаддей Булгарин вынес приговор пушкинскому журналу в «Северной пчеле»:

«Надменности много, пристрастия еще более, а дела весьма мало».

Может быть, доверчивые почитатели поэта ожидали, что, раскрыв «Современник», они насытятся и стихами и прозой Пушкина? Как бы не так! Смотрите, жертвы собственного легкомыслия! Ваш исписавшийся кумир тащит в журнал залежавшиеся статьи вроде «Путешествия в Арзрум», каковое путешествие он совершил чуть ли не десять лет тому назад! А для второго номера и в старье ничего не откопал.

При случае можно, стало быть, даже вздохнуть вещему критику с приличным сожалением: если и был на Руси поэт Пушкин и возбудил в горячих головах несбыточные надежды, то ныне, как Евгений Онегин, покинул своих почитателей «надолго… навсегда».

А журнал Пушкина даже ругать не стоит. Никому не опасен дышащий на ладан собрат.

Воспел было авансом славу Пушкину-журналисту некий Виссарион Белинский, да и тот вскоре усомнился. Правда, этот московский суеслов, оставшийся в полном одиночестве со своими похвалами «Современнику», все еще верит в поэтическую звезду Пушкина, страстно взывает к нему в «Телескопе» и в «Молве». Нет! Ни в какие «телескопы» не увидишь угасшую звезду. Никакая «молва» не возродит минувшей славы. Пусть же ратует за Александра Пушкина Виссарион Белинский…

Все ниже опускалось хмурое петербургское небо. Но уже вереницей двигались по Невскому проспекту после летнего запустения изящные экипажи. Щеголи и щеголихи, возобновив прогулки, являли завистникам последние моды, вывезенные из Парижа.

Журналисты набирались сил. Время не ждет. Словесность не терпит пустоты. Новые гении и таланты, пришедшие на смену Пушкину, станут властителями дум. В столице и в провинции восторженно перечитывают нашумевшую книжку стихов Владимира Бенедиктова, а журналы нарасхват печатают его новые создания и предрекают ему столбовую дорогу в русской поэзии. Если же говорить о других поэтических талантах, то непременно надо заглянуть еще раз в «Библиотеку для чтения».

Не следует забывать и о Москве. Там творит универсальный талант, если не гений, Степан Петрович Шевырев. В минуту отдыха от критических обозрений русской словесности он дарит отечественной поэзии собственные вдохновения. Он еще обещает своими скромными силами преобразовать российское стихотворство при помощи… итальянской октавы! Это ли не пожива журналам!

А Кукольник? Великий Нестор Кукольник, прямой наследник Вильяма Шекспира, – разве он не поставляет на театр драмы исторические, мистические, кровавые, философские и всегда верноподданнические? При том Кукольник не опаздывает и с бойкой прозой. Вот о ком будут писать петербургские журналы.

А коли надоест возиться с великим Кукольником, тогда станут разбирать романы прославленного москвича Загоскина или вернутся к нравственно-поучительным романам самого Фаддея Венедиктовича Булгарина. Правда, в столице романы Фаддея Венедиктовича теперь уважают только сидельцы Гостиного двора. Зато в провинции, где дремлют истинные силы матушки Руси, именем Фаддея Булгарина будто бы начинаются и кончаются все литературные разговоры. А новые гении и таланты наперегонки прибывают в русскую литературу.

Все они проворны на руку. Все до одного радеют власти предержащей. Случаются, конечно, даже потасовки между журналистами при присуждении лавров тому или иному светочу искусства. Но и эти потасовки происходят не столько от разномыслия, сколько от усердия.

Литературой руководят, под наблюдением монарха, два сановника. Открыто распоряжается ею министр народного просвещения Уваров, в руках которого находится цензура. Тайно наставляет литераторов граф Бенкендорф, в ведомстве которого сосредоточено секретное наблюдение за всей Россией. Граф Бенкендорф не претендует на гласное участие в литературных дрязгах. По недосугу граф Бенкендорф выразил свои пожелания кратко, но твердо: он указал как на образец для русских писателей на «перо Булгарина, всегда верное престолу».

Иные даже обиделись. Неужто их перья иступились? Ничуть!

Если против благонамеренных писателей ополчился Виссарион Белинский – горе ему. Если в русской литературе существует Пушкин – трижды горе ему! Впрочем, никто из самых ретивых журналистов не решился бы сказать об этом прямо. Предпочитали заговор молчания.

А читатели ничего не знали о том, что ларец в кабинете Пушкина наполнен рукописями, не увидевшими света: вот «Медный всадник»; вот роман о Дубровском; вот труды, посвященные эпохе Петра I; вот «История села Горюхина» – это убийственное разоблачение крепостничества; вот оконченный роман о временах Пугачева; вот зашифрованная автором десятая глава «Онегина», которую не пропустит никакая цензура; вот, наконец, планы задуманных произведений; вот намеченное для «Современника»; вот начатое и оборванное на полуслове…

Но благонамеренные журналы если и нарушают заговор молчания, то только для того, чтобы внушить читателям мысль о совершенном падении таланта Пушкина!

Не все книги Пушкина быстро раскупались. Увы! Далеко не все читатели имели деньги. Зато каждая из этих книг прошла через множество рук. Сколько тетрадей на Руси было исписано пушкинскими стихами! Как давно оторвались они от печатного станка!..

В неведомой глуши, при свете оплывшего огарка, новые читатели – племя младое и незнакомое поэту – заново знакомились с «Русланом и Людмилой» или с «Бахчисарайским фонтаном». Древняя княжна Людмила не умирала, старый фонтан не иссякал! Сам Онегин, неведомо для Пушкина, совершил длительное путешествие. Онегин исколесил Россию вдоль и поперек, заглянул в каждую усадьбу, в каждый домишко на окраине уездного городка. Дряхлели дома, сменялись хозяева, шумела молодь – Онегин продолжал свои странствия и жил с новыми поколениями…

Осень совсем завладела столицей. На помощь дождям пришли туманы. Днем они отстаивались на взморье, к вечеру тихо вползали в город. В тумане исчезало все – дома, улицы, люди.

Пушкин проводил последние дни августа на Каменном острове. Перед окнами его кабинета ветер раскачивал ветви деревьев. По лужам кружились опавшие листья. Каждый день их становилось больше…

Обычно осень приносила поэту обильный поэтический урожай. Ныне заполнено стихами только несколько считанных страниц. И на одной из них:

Я памятник воздвиг себе нерукотворный,К нему не зарастет народная тропа…

Неужто собрался Александр Сергеевич отвечать журнальным заговорщикам? Нет, он говорит с читателями:

И долго буду тем любезен я народу,Что чувства добрые я лирой пробуждал,Что в мой жестокий век восславил я СвободуИ милость к падшим призывал.

Если же любознательный потомок, перелистав пожелтевшие страницы благонамеренных журналов, повторит с недоумением: полно, ведь в то время жил и творил Пушкин! – тогда пусть прочтет у Пушкина: