Последний год - Алексей Новиков

Пушкин взял записку и, развернув ее, стал читать вслух:

– «Убежденные в том, что существование двух журналов, в одном и том же духе издаваемых, может только вредить им обоим…»

– Ничего не понимаю. О каких двух журналах идет речь?

– Это несущественно, Александр Сергеевич. Сказано только на тот случай, если бы не удалось согласовать с вами дальнейшие виды по изданию «Современника». Но верьте мне – мы меньше всего этого хотим.

– Не сомневаюсь, – редактор-издатель «Современника» пристально взглянул на гостя.

Одоевский не находил себе места. Кажется, готов был бежать со всеми своими проектами. Пушкин продолжал чтение:

– «Мы предлагаем следующие условия… Испросить к 1837 году дозволение на издание «Современника» в двенадцати книжках…» Вашими бы устами да мед пить, Владимир Федорович. А деньги где? И так иду к банкротству, – признался Пушкин и тотчас овладел собою. – Что же далее сулите вы «Современнику»? «Александру Сергеевичу взять на себя выбор статей, суд над книгами по литературной части… Мы желаем быть полными хозяевами лишь в ученой части…»

К удивлению Одоевского, чем дальше читал Пушкин, тем становился более спокоен.

– Что же именно относите вы, Владимир Федорович, к ученой части?

– Все входящее в содержание журнала, за исключением изящной словесности. – Одоевский заметно приободрился: – Разумею, стало быть, историю, философию, статистику – одним словом, все статьи энциклопедического характера.

– И мне в эту ученую часть носа не совать?

Можно было думать, что теперь-то вспылит Александр Сергеевич, но он продолжал читать с тем же добродушием:

– «Набор, печатанье, своевременный выход книжек – словом, все хозяйственные хлопоты мы берем на себя… эти условия будут иметь следствием деятельное участие нас обоих в «Современнике».

Пушкин оторвался от записки:

– Прошу передать господину Краевскому мою благодарность за его добрые намерения, хотя до сих пор, признаюсь, не знал за ним литературного таланта. Но всегда ценил и буду ценить его неутомимое трудолюбие… А! Вот и расчет будущих барышей, – продолжал он, заглянув в записку. – Здесь вполне вижу опытную руку господина Краевского. – Пушкин пробежал текст. – Этакая, господи, благодать: никаких мне хлопот и при том верных двадцать пять тысяч годового дохода! Дело стало за малым: где взять для того две тысячи подписчиков?

– Будет их и более, если вступим в надежный союз с благонамеренностью, упорядочим журнал и оправдаем доверие читателей к имени Пушкина. Каково же ваше мнение, Александр Сергеевич?

– Этакий соблазн! Кто откажется от верных двадцати пяти тысяч! – отвечал поэт. Он положил записку перед Одоевским. Лукавая усмешка, мелькнувшая в его глазах, погасла. – Но как ни соблазнительны ваши посулы – не согласен. По строптивому характеру моему хочу сам быть в ответе за весь журнал, коли стоит на нем мое имя. И на том кончим разговор.

Пушкин еще решительнее придвинул записку-ультиматум к Одоевскому. Сказал с прежним добродушием:

– А вам и господину Краевскому, коли учредите свой журнал, счастливого начала и доброго пути!

Пушкин будто свалил с плеч тяжелый, ненужный груз. И, видя крайнее смущение гостя, тотчас пришел к нему на выручку:

– А что слышно, Владимир Федорович, о Глинке? Давно его не видел. Говорят, начались репетиции «Ивана Сусанина»?

– К удовольствию нашему, близится день представления оперы – и какой оперы!

– Рад душой за Михаила Ивановича. Когда я был у него по весне, с горячностью толковал он о том, что всей нашей музыке должно родиться от народных напевов. Счастливая мысль, если ей суждено стать делом.

– И то дело уже сделано самим Глинкой, – Владимир Федорович тем больше чувствовал себя в своей тарелке, чем дальше уходил от недавнего неприятного разговора.

– А как управился с либретто оперы барон Розен? – добродушно расспрашивал Александр Сергеевич.

– С тех пор как Жуковский сдал Глинку на руки барону Розену, дело пошло быстро, но не скажу, чтобы шло оно без сучка и без задоринки. Глинка хочет, чтобы и поэма оперы была написана размером наших старинных народных песен. Здесь Розен не спорит – подкидывает вирши по своему разумению и усердию, хотя и выходит часом вроде развесистой клюквы. Но тут уж сам Глинка вступает в обязанности поэта и отважно переделывает поэму по-своему. А жалуется Михаил Иванович на весьма щекотливое обстоятельство: он, мол, в музыке рисует Сусанина, а барон норовит в каждую строку поставить имя Михаила Федоровича Романова, избранного на царство.

– Ах он, барон, ах он, злодей! – Пушкин улыбается. – Дай волю баронам – они все искусства наши превратят в славословие царям.

Владимир Федорович минуту молчит. Он никогда не одобрял крайности суждений.

К полному недоумению Одоевского, Пушкин проводил его совсем дружески.

Кто же виноват, что ни Пушкина, ни «Современник» Владимиру Федоровичу спасти не удалось?

Через несколько дней к министру народного просвещения Уварову поступило ходатайство об издании нового журнала «Русский сборник». Будущие издатели – князь Одоевский и служащий по министерству народного просвещения Андрей Краевский – просили Уварова принять их журнал «под особенное покровительство и давать ему по временам направление, как изданию, назначаемому действовать в духе благих попечений правительства о просвещении в России, изданию бескорыстному, чуждому неблагонамеренных расчетов, а тем менее каких-либо сторонних, несогласных с духом правительства видов…»

И родился бы в Петербурге второй «Наблюдатель», если бы император, несмотря на благосклонную поддержку министра Уварова, не положил бы на ходатайстве об издании нового журнала короткую, но выразительную резолюцию: «И без того много».

Ничего не знал о хлопотах Одоевского редактор-издатель «Современника». Проводил последние дни августа то на даче, то, озабоченный делами, уходил в город.

В городе, готовя новый номер журнала, заканчивал давно задуманную статью, писанную от имени тверского вкладчика А. Б. В статье появились следующие строки о Виссарионе Белинском:

«Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостию мнений и остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, – словом более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного».

Что-то скажет, прочитав эти строки в «Современнике», князь Петр Андреевич Вяземский? Не придет ли в ужас Василий Андреевич Жуковский? Каково-то будет ошеломлен мечтательный Владимир Федорович Одоевский?

При помощи какого-то А. Б., чудака из провинции, редактор «Современника» гласно приветствует ниспровергателя авторитетов, завзятого крикуна, успевшего обрушиться и на пушкинский журнал. Неведомыми путями московский бунтарь завоевывает последнюю крепость, в которой собралась старая гвардия русской словесности.

Покинет старая гвардия крепость, захваченную неприятелем, – с кем же будет издавать тогда свой журнал Александр Сергеевич? На какие средства?

Давно растаяли семь тысяч рублей, занятые у Шишкина. Типография шлет новые счета. А на письменном столе Пушкина лежит оповещение, заготовленное для читателей: «Современник» будет издаваться и в следующем 1837 году».

И писано оповещение твердой, уверенной рукой.

Часть вторая

Глава первая

Еще нежится под блеклым солнцем невозмутимая Маркизова лужа, словно кто-то положил зеркало перед Санкт-Петербургом: любуйся, град Петров!

Но вдруг рванет с моря ветер, замутится Маркизова лужа, подернется беспокойной рябью Нева. Мелкий, холодный дождь то затянет весь город непроглядной пеленой, то сызнова горят в небе золотые купола.

Осень то притаится в дальних болотах, то вдруг объявится на невских островах. Где плеснет яркой киноварью на дрожащую осину, где оберет первый пожелтевший лист. А ветер подхватит горемыку и погонит неведомо куда.

Ниже опустилось небо, вот-вот сольется с белесыми водами Невы. А к ночи прочертит огненный след по всему небосводу летучая звезда и погаснет в сонных водах. За ней устремится вторая, третья – ни одна не вернется в родную высь. Только вспыхнет в речной глубине прощальный луч.

А с утра опять обойдет осень сады и парки. Где прошла, там стынут, не просыхая, новые лужи.

На невских островах забивают окна опустевших дач. Один за другим тянутся обозы в город. На улицах столицы пестрят свежие афишки. В редакциях тоже заметно начавшееся оживление.

Читатели благонамеренных журналов могли бы прийти к удивительным выводам. Гении и таланты толпами прибывают в русскую словесность. А существует ли, например, в русской литературе Пушкин?

О нем почти не пишут. Да и что о Пушкине писать? Два года тому назад вышло последнее крупное произведение поэта, но какое? Ученая с виду «История пугачевского бунта». Многие успели о ней забыть. Недавно, правда, напомнил к случаю об этой «Истории» Фаддей Венедиктович Булгарин, но только для того, чтобы еще раз сказать читателям: