Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях - Герман Садулаев

В морге тоже всё идеально организовано. Свежий труп сразу кладут в холодильник, чтобы он заморозился. Как овощи. Иван Борисович теперь занимался замороженными овощами, он знал: собранные овощи чистят, моют, а потом помещают в камеру шоковой заморозки, где овощи замораживаются, и такие овощи можно очень долго хранить, если не размораживать, и они сохраняют почти все питательные свойства, а размораживать их надо только один раз – и сразу в суп. Так же и трупы замораживают. Только их потом не кладут в суп – их просто сжигают или закапывают. Но ведь это не сразу, а до того их надо хранить. Пока родственники соберутся на поминки, получат свидетельство о смерти у государства, купят землю на кладбище и так далее. В морге всё хорошо. Труп лежит в холодильнике и не портится. Приходит на работу патологоанатом и вскрывает труп. Зачем это делается, зачем каждый труп надо обязательно потрошить? Этого уже никто не расскажет. Наверное, просто такая теперь традиция. Такой ритуал. Мало ли какие были раньше обряды, некоторые тоже были весьма странные – например черепа предков высушивали и возили с собой. А теперь вот такой обряд, что принято мёртвые трупы потрошить. Патологоанатом берёт специальную дисковую пилу и отрезает трупу верхушку черепа, чтобы посмотреть, был ли у покойного мозг. Потом раскрывает брюхо и достаёт кишки и всякое такое. Внутренности вынимаются и выкидываются в ведро. А внутрь заливается какой-нибудь формалин, верхушка черепа прилаживается на место, широкими стежками зашивается кожа, и клиент готов. Потом, если заказано, с ним поработают мертвецкие стилисты, сделают ему грим и мейкап.

В таком ритуале есть один несомненный плюс. Раньше люди боялись, что их могут заживо похоронить. Говорят, Гоголь боялся, что его заживо похоронят, потому что у него были эпилепсия и припадки, летаргический сон, который не отличить от смерти. И говорят, что Гоголя так и заколотили в гроб – живым. Гроб перевозили на поезде, а когда открыли, то увидели, что Гоголь весь перевернулся и скрючился – пытался выбраться из гроба, но не смог, конечно, и задохнулся. А теперь такие ужасы не случились бы. Теперь Гоголю нечего было бы опасаться. Потому что в каком бы глубоком летаргическом сне ни пребывал человек, но если ему отпилить дисковой пилой верх черепной коробки, так он проснётся. И когда у человека вытащены кишки, то вряд ли он живой. Теперь, когда вы провожаете покойника на кладбище или в крематории, то можете быть полностью уверенными в том, что он действительно мёртвый: у него голова распилена и вместо крови формалин.

Всё, что нужно, делают в морге, а морг – это часть больницы, поэтому умирать в больнице очень удобно и большинство современного населения делает это именно там. Когда человек умирает в больнице, то всем его родным тоже хорошо, потому что они не могут себя ни в чём упрекнуть. Ведь человек был в больнице, в том самом месте, где уж совершенно точно сделали бы всё возможное, чтобы человека спасти, а раз не спасли, значит, такая судьба. Кроме того, родные часто и не видели, как именно это случилось, и это тоже приятно. В индийском Варанаси за день сжигают пятьсот трупов, об этом пишут и водят туристов смотреть, но никто не пишет, сколько людей каждый день умирает в больницах города Петербурга, и морги не показывают туристам. Люди умирают в больницах. Конечно, это вовсе не к тому, что больницы созданы для того, чтобы люди в них умирали и чтобы трупы удобно было утилизировать. Нет. Больницы нас лечат, спасают. Но если спасти нас не получается, то всё превосходно устроено для того, чтобы быстро избавиться от трупа. Например, когда человек – убийца, то для него всегда большая проблема – куда девать труп. А в больницах таких проблем нет.

Мы все умрём. И, вероятнее всего, в больнице. Даже если никогда не будет никакой войны, мы всё равно не будем жить вечно. И не только вечно! Никто не может гарантировать, что мы проживём восемьдесят, семьдесят или хотя бы шестьдесят лет. Люди умирают в двадцать, умирают в тридцать и в сорок лет умирают. Особенно много мужчин умирает в сорок с небольшим. Роты сорокалетних несут наибольшие потери и без всякой войны. Сорокалетний – это как передовая, линия фронта. Постоянно бомбит. Бомбит чаще, чем дождь! Молодые умирают редко – у них здоровое тело, на гарантии. Старые держатся, приспособились, живут умеренно, пьют таблетки. Сорокалетние каждое утро идут в атаку и гибнут кучами, тела падают на тела, всё поле усеяно трупами мужчин сорока с небольшим лет.

Пацифисты говорят от имени всех, что война – это зло. Но, может быть, все и не согласятся. Может, все и не уполномачивали пацифистов говорить от себя. Может быть, есть такие, которые решат для себя, что если всё равно умирать, то почему бы не умереть на поле боя, а не в больничной палате? Пацифисты говорят, что война – это бойня. Но война – это не бойня. Война – это коррида. Бойня – это больница.

Есть гуманисты, которые выступают против корриды. Они говорят, что коррида – это жестоко, корриду следует запретить. Очень интересно и удивительно, если при этом те же самые гуманисты – вовсе не вегетарианцы, а любят за обедом иметь хорошо прожаренный стейк из такого же быка, но убитого машинным образом на скрытой от потребительских взоров бойне. Следовало бы прежде запретить бойни, а не корриду. Бык, назначенный для корриды, проживает счастливую жизнь. Его хорошо кормят, дают ему двигаться, а не держат в тесном загоне под антибиотиками, ему позволяют вырасти в бугая, а не убивают телёнком, потому что телячьи отбивные нежнее бычьих, его не кастрируют! Он знает и сладость любви. И потом, в последний свой день, он познает величие и ярость сражения! Да, такова коррида: бык обречён на смерть. Но у него есть время, чтобы бороться! И он может покалечить или даже убить своего заклятого врага, тореадора. Бык корриды умирает в бою, в сознании, как мужчина, как воин, и поднимается на небо, в свою коровью Вальгаллу. А прочие быки убиваемы тупо и механически. Они беспомощно мычат, их влекут на конвейере, они не могут двигаться, не могут бежать, не могут бороться, они получают разряд тока, а потом им вскрывают глотку и отправляют к мясникам. Война – это не бойня, говорю вам. Война – это коррида. Бойня – это больница.

Последние фразы Иван Борисович стал произносить уже вслух, и Виктория нехорошо на него косилась. Они шли по тёплому Петербургу, по тёплому Литейному проспекту, в удивительном декабре. Было так тепло, что не было даже луж, лужи высохли, и впору было зазеленеть новой траве, только солнца не хватало, потому что даже при самой тёплой зиме в Петербурге всё равно темно, день короткий, и солнца не успеваешь увидеть. И что вообще можно ещё успеть.

Иван Борисович подумал о том, что он мало о чём может думать, кроме того что до срока его госпитализации остался всего месяц с небольшим.

Лист IV

Жилин

Михаил Константинович Жилин был практический человек. Трудно сказать наверняка, что привело его на Восточный факультет. Азию он любил, но в меру. Бросить всё и улететь жить на Гоа, или в Тибет, или во Вьетнам – такая ересь Жилину и в голову не могла прийти. А ведь были на факультете романтические девочки и мальчики. Про Гоа тогда мало кто слышал. Больше про Рериха. Но Жилин не был таким. Так, как Жилин любил Восток, можно было любить Восток и в архитектурном институте. Совершенно не обязательно было поступать на Восточный факультет.

Думается, что юноша Михаил выбрал своей специальностью индологию не из романтической наклонности, а из того же своего особенного, фантастического прагматизма. Фантастического не по силе, а по образу. Жилин полагал: Индия большая, скоро выйдет за миллиард, догонит и перегонит Китай. А специалистов по Индии мало. Европа меньше Индии, а изучают Европу все. Когда придёт нужда, специалистов по Англии, Германии, Испании будет перебор. А индологи окажутся в дефиците и высокой цене. Рано или поздно такое может случиться, да. Фантастичность жилинского прагматизма была такова, что пользу он видел правильно, и будущее мыслил логично, но горизонты его провидения далеко превосходили короткий человеческий век, а Жилин этого не замечал.

Михаил Константинович был уроженцем города Петрозаводска, в ту пору – столицы Карельской АССР. Из Карелии он и приехал на учёбу в город Ленинград, как раз перед тем, как Ленинград снова стал Петербургом. Ауслендер жил с родителями, а Жилин, как иногородний студент, – в общежитии. Каждые вторые выходные, отпросившись с субботней физкультуры, Михаил навещал своих родных дома, в Петрозаводске, и отдыхал от неуюта переполненного студенческого общежития. С физкультуры Михаила отпускали, потому что он всё равно был звезда, имел разряд и выступал за сборную университета по волейболу.

Жилин брал плацкартный билет и садился в поезд до Петрозаводска. Времени в пути было достаточно, чтобы поспать и почитать. Погрузившись в вагон вечером в пятницу, субботним днём Михаил был уже дома. В поезде Жилин брал книжку и садился читать у окна. Часто он поднимал голову от страниц и устремлял свой взгляд в мелькающие дали. О чём думал Жилин? Верно, о будущем. О том, как он всё правильно в своей жизни устроит.