Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни - Дипак Чопра

Отец был военным врачом и столкнулся с такими человеческими страданиями, что впоследствии не хотел о них говорить. В этом он был подобен многим ветеранам, вернувшимся домой. Однако одного пациента он забыть не мог — рядового, внезапно утратившего дар речи. Считалось, что у него случился инсульт: афазия — неспособность говорить — часто вызывается поражением определенной зоны мозга, зоны Брока. Отец осмотрел юного солдата и согласился с диагнозом. Однако со временем всплыли некоторые новые факты.

Как выяснилось, на фронт доставили полевую почту, и солдат получил письмо с трагическим известием — умерла его мать. Он отправился к своему сержанту и попросил увольнительную на несколько дней, чтобы побыть с родными, однако не успел даже договорить, как его гневно оборвали и отказали в просьбе: в разгар битвы не может быть никаких предлогов для отлучки. Тогда рядовой решил обратиться со своей просьбой сразу к ротному командиру, потом — к командиру полка. Но каждый раз, стоило ему произнести слова «Сэр, мне нужна увольнительная. У меня мама…», его резко обрывали.

На следующий день он онемел.

Отец пришел в палатку к несчастному солдату и сел рядом с ним. Он решил, что смерть матери солдата и симптом афазии связаны между собой. Дело было не в инсульте. Солдату не давали договорить, и это нанесло ему травму и вызвало подсознательное убеждение, что говорить бессмысленно. Так почему бы не замолчать навсегда? Отец не стал излагать солдату свои умозаключения, а просто спросил, не хочет ли он поговорить о своей маме. И тут афазия кончилась — и хлынул поток слез и слов.

Рассказывая об этом случае, отец совершенно не пытался пробудить чьи-то чувства. Для него это был триумф диагностики. Однако и я не могу похвастаться, что был не по годам умен. Связь между телом и разумом отнюдь не была для меня очевидна. Воздействие, которое оказал на меня этот рассказ, оказалось неявным — очередной невидимый кирпичик, из которых строится личность. Кроме того, после школы мне нужно было зубрить классификацию Линнея, а когда роды и виды окончательно мне надоедали, я часами напролет играл в теннис с одной прелестной генеральской дочкой по имени Дипика — женский вариант моего собственного имени. Эти игры ни к чему не привели. Наши имена означают «огонь», но искорки не вспыхнуло.

Осенью 1963 года я пошел на подготовительные медицинские курсы в Джабалпуре. Впереди меня ожидало еще больше зубрежки — целые годы. Я представления не имел, какая битва разыгралась в моей собственной душе. Не видел ничего опасного в том, чтобы научиться блокировать эмоции: научился же я научному подходу. Сострадание — случайная жертва, словно мирный житель во время войны.

В семнадцать лет я не знал ни об Элвисе Пресли, ни о Кассиусе Клее. Они стали для меня реальными и неожиданно близкими благодаря одному богатому мальчику, с которым мы каждое утро вместе ездили на велосипедах в колледж Робертсона. Синул Джайн знал, что происходит в Америке, поскольку его родители об этом говорили. Он (безуспешно, впрочем) пытался спровоцировать меня на спор, побьет ли Кассиус Клей здоровенного боксера-профессионала вроде Сонни Листона, а слушать, как он рассуждает об Элвисе, было все равно что слушать, как астронавт с «Аполлона» рассказывает, как хрустела у него под ногами лунная пыль. Обычно мы обсуждали подобные внеземные материи в семейном особняке Синула в богатом квартале Джабалпура.

Единственный из моих знакомых, побывавший в Америке, был один из братьев-христиан, учитель в нашей школе. Главное его впечатление от Нью-Йорка сводилось к тому, что можно пройти целые кварталы и ни разу не услышать птичьего щебета и что над головой никогда не каркали вороны. Однажды он сказал на уроке, что умерла Мерилин Монро. Это заставило его произнести мрачную речь об опасностях распутного образа жизни, который ведут многие американцы, а в финале он призвал нас, если уж нас занесет в Штаты, избегать двух пагуб — славы и алкоголя.

У Синула было много сестер, но ни одного брата. Сестры маячили где-то на заднем плане, хихикали и перешептывались — сплетничали обо мне. В покои Синула то и дело заходили слуги, приносили чай с пряностями или чесночно-луковый суп. Однако богатство влекло меня совсем не так сильно, как «Тюремный рок». Сейчас-то я подозреваю, что Синул при всей своей осведомленности ничего не знал о «Битлз». Они приехали ко мне гораздо позже, в багаже заезжих студентов-медиков из Штатов, вместе с контрабандными пакетиками ЛСД.

Когда я уже давно учился в медицинском институте, меня стали приглашать на вечеринки, где гоняли по кругу «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера» и мальчики и девочки сидели в креслах, попивая кока-колу. Косы у девочек были черные и блестящие, в воздухе был разлит сладкий аромат цветка под названием «раат-ки-рани» — «королева ночи».

Синул так же рвался стать врачом, как и я: для него это тоже было дело чести. Курсы длились всего год. Я жил в передней части дома Рао, в том самом квартале, где у миссис Рао был роддом на пятьдесят коек. Здесь я чувствовал себя уютно — и своими глазами видел, какое мне уготовано будущее. Вся городская знать ходила к мужу миссис Рао на рентген и к ней самой — рожать.

Семья Синула была для меня непривычной, но притягательной; они принадлежали к религии джайнов, о чем говорила их фамилия, и поэтому были строгие вегетарианцы. Мне запомнилось, как мы с Синулом сидели над книгами до поздней ночи, а еще — как качались на больших качелях под манговыми деревьями, где птичий щебет мешался с девичьим смехом где-то за кустами. Кроме того, я был у него в гостях и тогда, когда вбежал, запыхавшись, слуга и сообщил, что убит президент Кеннеди.

Каждому индийцу было известно, что первая леди Жаклин Кеннеди — близкая приятельница Неру. (Какими бы ни были их отношения, Жаклин Кеннеди серьезно занималась йогой — настолько, что много лет тайком от широкой публики ежедневно приглашала к себе домой частного преподавателя йоги.) Под влиянием Синула я научился смотреть дальше Лондона, который почти для любого индийца был тогда центром мироздания, — через океан, в Америку. Но даже если бы этого не произошло, убийство Кеннеди все равно показалось бы нам событием глобального масштаба, удар в самое сердце всем молодым и полным надежд.

Я окончил медицинские курсы с нужными рекомендациями и оценками, позволяющими подать документы в престижный медицинский институт. Мне было всего семнадцать, но поскольку Индия взяла пример с Англии и давала медицинское образование с самых юных лет, первый труп мне предстояло препарировать едва-едва в восемнадцать. Все это меня отнюдь не обескураживало, однако сам процесс выбора медицинского института оказался трудным. Меня приняли в весьма уважаемый медицинский колледж Мауланы Азада в Дели, и я уверен, что прекрасно смог бы учиться и там. Однако с дальним прицелом лучше было поступить во Всеиндийский институт медицинских наук, тоже в Дели. Поскольку из нескольких тысяч абитуриентов каждый год туда принимали только тридцать пять человек, у Института были свои экзамены, а на оценки в колледже там не обращали никакого внимания. Кроме экзамена по физике и химии, нужно было пройти тест по английскому (к счастью, это была одна из моих сильных сторон) и психологическое собеседование, куда входил — наверняка из-за американского влияния — и тест Роршаха на толкование чернильных клякс; больше я с ним нигде не сталкивался.

Американцы играли здесь свою роль, поскольку институт финансировался из средств фонда Рокфеллера. Однако построили его на деньги новозеландского правительства в 1956 году, когда оригинальный план, который премьер-министр Неру начертил для медицинского института в Калькутте, зарубил на корню влиятельный бенгальский чиновник. Другой проект Неру в сфере современного образования — Индийский технологический институт — тоже зародился в 1956 году на месте заброшенного лагеря для заключенных в Харагпуре. Он прославился больше своего медицинского собрата. Попасть в Индийский технологический стало вопросом жизни и смерти для честолюбивых семейств. Когда одну мать спросили, что она будет делать, если ее сына не примут в Индийский технологический институт, она со вздохом ответила: «Что ж, остаются Гарвард и Стэнфорд».

Я сам не ожидал, что меня примут во Всеиндийский институт и я получу первоклассное медицинское образование, что лишь подчеркивалось постоянными визитами английских и американских профессоров из лучших учебных заведений. Однако мне придется забежать вперед. Я уже упоминал, что пережить кошмарное унижение мне пришлось дважды в жизни. Первый раз — это когда в Шиллонге мне дали желтую карточку. Второй, гораздо болезненнее, произошел перед окончанием медицинского института.

Кроме обычных экзаменов в ходе обучения выпускники должны были сдать общий устный экзамен. Это была не пустая формальность: сдашь ты экзамен или провалишь, определяло твою дальнейшую судьбу. Каждому студенту полагалось изучить какой-то случай и поставить диагноз. У пациента была какая-нибудь редкая или экзотическая болезнь, которую мы должны были выявить путем опроса и физического осмотра, но безо всяких лабораторных анализов. Поставив диагноз, мы должны были по памяти прописать курс лечения.