Мертвые говорят... - Соломон Маркович Михельсон

— Не опоздать бы, эшелон должен вот-вот подойти. — На усыпанном крапинками веснушек лице сержанта мелькнуло выражение радостного нетерпения.

То, что говорил сержант, было удивительно. Кто не знает о привязанности солдата к своей части, о неизменном стремлении вернуться после госпиталя или отпуска именно в свой полк, на свою, ставшую родной батарею! Далеко не всегда удается это. Даже в тех случаях, когда работники, ведающие укомплектованием войск, идут навстречу солдатским просьбам. Как же эти, в бинтах, на костылях?! Я не поверил сержанту и засмеялся.

— Куда вы такие годитесь?

— Что вы, товарищ майор! Пока доедем — поправимся. Кто — в строй, а кто — в свой санбат.

Сержант не шутил, в голосе звучало горячее желание убедить, быть понятым. Он с опаской косился на юридические эмблемы моих погон и то и дело бросал беспокойные взгляды в сторону удалявшихся товарищей. А они, очевидно встревоженные затянувшимся разговором, часто оглядывались на нас.

Должно быть, изумление, растерянность были написаны на моем лице настолько выразительно, что сержант счел себя обязанным пояснить:

— Мы, товарищ майор, гвардейцы, из ударных частей. Недавно прибыли... Здесь фронт прорывали. Нам в другие части нельзя!

На гимнастерке сержанта горел знак гвардии.

Так вот они кто!

Черные стремительные быстрины большой притихшей реки... На противоположном берегу ее, в лесах с густо поросшими осокой болотами и озерами, — главная полоса вражеской обороны. Отлично замаскированные доты, дзоты, пулеметные бронеколпаки, завалы, ряды тупорылых надолб, мины, припорошенные сухими листьями и хвоей...

Они были первыми. Взвизгивая, издавая легкий с придыханием шелест, шлепался в воду раскаленный металл. Вода шипела, пузырилась, взметая фонтаны. Неожиданное препятствие — проволочные заграждения в воде. Растаскивали, подрывали... Багровела вода. А когда ворвались на берег, казалось, весь тот клочок земли, за который уцепились зубами, взлетел на воздух. Не верилось, что в человеческих силах это, и все же устояли, обеспечивая переправу...

Я смотрел на обыкновенное, внешне ничем не примечательное лицо веснушчатого сержанта и думал об исстари сложившемся мужестве солдат России, о их простой, мудрой душе. Я оценил скромность сержанта. Это была вынужденная откровенность, словно речь шла о пустяке, о котором не стоило говорить, если бы не опасение... И все же почувствовалось, что он горд доверием, которое оказали именно им, ударным гвардейским частям.

Мимо нас шагала к станции еще одна группа бойцов. Кивнув на них, я спросил:

— Все выписаны в части?

Глаза сержанта вспыхнули, он зарделся, поблекли крапинки веснушек.

— Зачем вы, товарищ майор? — опустив глаза, мягко заговорил он. — Кто нас такими отпустит? Выписанных немного. Больше сами, по своей охоте... — Помолчав, тихо добавил: — Ведь не с фронта, а на фронт спешим.

Я уловил упрек: «Эх, товарищ майор! Что вы за человек, если не можете понять...»

Мне стало как-то не по себе. Было такое чувство, будто я ничем не оправданной подозрительностью нанес незаслуженную обиду сержанту и всем раненым гвардейцам.

Я повернул назад.

На станции стоял веселый гомон. Бойцы расположились в привокзальном скверике, в пассажирском зале, на опушке леса. Там заливался баян:

Играй, играй, рассказывай,

Тальяночка, сама...

Сержанта встретили шумно, радостно, будто не надеялись увидеть. Мое появление насторожило солдат. Но то ли на примере с сержантом они убедились в моих мирных намерениях, то ли инстинктивно почувствовали, что я не собираюсь препятствовать им, но настороженность их довольно скоро сменилась веселой откровенностью.

Будто между прочим я спросил:

— Как с документами, с аттестатами?

— Обойдемся, — сдавленным голосом сказал рослый толстогубый солдат с высокой повязкой на шее. — Вещички с нами, а харч, думаем, свои дадут.

Жесткие пальцы его нервно теребили выцветшую пилотку.

— А воевать как будете?

— Все едино воевать, — певучей скороговоркой отозвался худой, юркий боец с загипсованной ступней, — так уж лучше рядком с годком.

Он выреза́л на палке мудреный узор и отозвался как бы между прочим, не прекращая работы. Слова его, произнесенные хоть и скороговоркой, прозвучали уверенно и деловито.

— Очень прекрасно будем воевать, товарищ майор! — тонким голоском весело проговорил, выпятив грудь, остролицый паренек со свежим рубцом на подбородке. — Без нас фронт не прорвать!

Грянул дружный хохот.

— Тебе что? — вздохнул большеголовый солдат, с рукой на перевязи, державшийся несколько особняком. Серовато-синие глаза его смотрели грустно и чуть-чуть смущенно. — Ты из госпиталя списанный.

— Не хнычь, Головастик, — вяло пробасил курчавый полнощекий атлет, с баяном в коротких оттопыренных руках. — Разве это раны? Вавочки! Настоящих раненых отсюдова давно повывезли.

— Тебе хорошо, — робко возразил большеголовый, — ты вон какой, непробойный... И зачем только тебя в госпиталь клали?

Было неясно, опасается ли Головастик ответственности за дезертирство или, вспомнив, что такое фронт, в нем столкнулись два чувства: боязнь отстать от товарищей, с которыми связывала его боевая, то есть самая верная и самая трудная дружба, и робость при мысли о тяжком бремени войны, от которого, хоть и временно, пока не зажили раны, он имел законное освобождение.

Припекало. Пахло хвоей, разогретым деревом, растопленной смолой и еще сладковато-приторно от согретых ран. Я спросил:

— В госпиталях как, не обижали?

— Нет.

— Зачем?

— Что положено...

— Из ваших кто-нибудь остался?

— Имеются, — ответил плечистый длиннолицый сержант с перевязанной ногой. Он сидел на пне. Больная нога лежала на другом пне. — Свои эшелоны поджидают. Есть и такие, что не торопятся, хотят выздороветь на все сто. Война, мол, не пирушка, опоздать не боязно. Провожающие, так сказать, сочувствующие есть. Вот и этот, — он кивнул на Головастика, — тоже, наверно, в провожающие вывернется. — Он презрительно поморщился. — Кое-кто на отпуск нацелился...

— Эх! Хорошо бы сейчас домой... — неожиданно заговорил тонкий белобрысый боец с Золотой Звездой Героя. Он лежал в стороне под молодой осиной, заложив руки за голову. Листья внутри кроны были цвета лимона, снаружи еще зеленые. Они шуршали. Дерево светилось трепетным золотом. Не из тех ли он, кто первыми бросились в хмурую, стремительную реку, чтобы вызвать с того берега на себя огонь, как можно больше огня, и тем самым раскрыть систему его? — Как раз к антоновке. Медку с пасеки, кваску с погреба да с Настенькой на сеновал... — Боец мечтательно прищурил глаза. — Я ведь, товарищ майор, перед самой службой оженился.

— Женился Тарас, не спросился у нас.

— Не сохни, Вася. Скоро будут