История Парижской Коммуны 1871 года - Проспер Оливье Лиссагарэ

Это был первый социалистический мотив, прозвучавший в борьбе. Революции а Париже никогда не были чисто политическими. Приближение неприятеля, самопожертвование трудящихся заглушили 4‑го сентября все социальные требования. Раз мир достигнут, трудящиеся во власти, естественно, их голос должен быть услышан. Как справедливо было это выражение со стороны ЦК порицания власти! Какой обвинительный акт французский пролетариат выдвинул против своих хозяев! А 18‑го марта 1871 года, разве не мог народ выразить громче великие слова 1848 года, сказав: — «Мы восемьдесят лет терпели во имя служения нашей стране?»

В тот же день ЦК приостановил продажу вещей заложенных в ломбардах, продлил просроченные счета на месяц и запретил владельцам домов выселять квартиросъемщиков до дальнейших распоряжений. Этими тремя актами он продемонстрировал свою эффективность, дал отпор Версалю и завоевал симпатии парижан.

С другой стороны, депутаты и мэры говорили народу: — Не надо никаких выборов, все идет к лучшему. Мы хотели сохранения Национальной гвардии, мы сохраним ее. Мы хотели восстановления муниципальных свобод Парижа, мы их восстановим. Ваши пожелания переданы на рассмотрение Ассамблеи. Ассамблея единодушно удовлетворила их, что гарантирует проведение муниципальных выборов. Ждите этих единственно легитимных выборов, мы заявляем, что возражаем против выборов, назначенных на завтра, и будем протестовать против них, как незаконных выборов.

Трижды лживое обращение! Ассамблея не обмолвилась ни словом о Национальной гвардии, она не обещала никаких муниципальных свобод, а несколько подписей депутатов оказались фальшивыми.

Буржуазная печать следовала той же линии. С 19‑го марта газеты, ориентирующиеся на «Фигаро», при поддержке полиции, алтаря и алькова, либеральные газеты, при помощи которых Трошю подготовил капитуляцию Парижа, не прекращали лить грязь на федеральные батальоны. Они писали о том, что государственная казна и частная собственность подвергаются разграблению, о том, что прусское золото устремляется в пригороды, об уничтожении компрометирующих членов ЦК документов. Республиканские газеты тоже обнаруживали наличие золота в революционном движении, только это было бонапартистское золото. Самые лучшие из этих газет, наивно верившие, что Республика принадлежала их патронам, и поддавшиеся соблазну чернить приход к власти пролетариата, писали: — «Эти люди позорят нас». Ободренные мэрами и депутатами, они все согласились на мятеж, и 21 марта в коллективной декларации попросили избирателей считать недействительным противозаконный призыв ратуши к проведению выборов.

Незаконность! В таком виде был поставлен вопрос легитимистами, дважды навязанными нам иностранными штыками. Этой позиции придерживались орлеанисты, введенные во власть баррикадами, а также декабрьские разбойники и даже эмигранты, вернувшиеся на родину благодаря восстанию. Вот так! Разве может буржуазия, составляющая все законы, действовать незаконно? Как могут трудящиеся действовать законно, когда против них направлены все законы буржуазии?

Эти выпады мэров и депутатов ободрили реакционных забияк. В течение двух дней этот сброд из дезертиров, которые во время осады заполняли кафе Брюсселя и Хэймаркета Лондона, жестикулировали на фешенебельных бульварах, требуя порядка и работы. 21‑го марта, примерно в 10 часов, на площади Биржи около сотни этих экзотических тружеников прошли маршем мимо Фондовой биржи с развивающимися знаменами. Двигаясь дальше под выкрики: — Да здравствует Ассамблея! — они вышли на Вандомскую площадь, вопя перед зданием генштаба: — Долой ЦК! — Начальник охраны площади, Бергере, предложил им выслать делегатов. — Нет, — кричали они, — нет! Никаких делегатов! Вы должны прикончить их! — Федералы, потеряв терпение, очистили площадь. Мятежные хлыщи встретились на следующий день перед новым зданием Оперного театра.

В то же время Ассамблея устроила собственную демонстрацию. На ней был зачитан проект обращения к народу и армии, сплетение лжи и оскорблений Парижа. Милье, заметивший, что документ содержит ряд неудачных выражений, был освистан. Требование левых хотя бы заключить обращение словами: «Да здравствует, Республика!» было неистово отвергнуто подавляющим большинством. Луи Блану и его группе, пришедшим на Ассамблею срочно рассмотреть их проект муниципального закона и выступить против голосования на выборах, назначенных ЦК на следующий день, Тьер ответил: — Дайте нам время изучить вопрос. — Время! Нам нечего терять, — воскликнул Клемансо. Затем Тьер преподнес этим недотепам урок, который они вполне заслуживали: — Какова польза, — говорил он, — от уступок? Вы располагаете властью в Париже? Кто вас будет слушать в ратуше? Неужели вы полагаете, что принятие закона разоружит эту банду разбойников, партию убийц? — Затем он уполномочил Жюля Фавра разглагольствовать на эту тему, специально, для провинций. В течение полутора часов этот жесткий последователь Годе плел вокруг Парижа свои тщательно сформулированные фигуры речи, поливал столицу грязью. Несомненно, он снова воображал себя в той роли, которую играл 3‑го октября, когда народ поддерживал их власть и прощал его. Воспоминания об этом терзали его душу. Начал он с зачтения декларации прессы, «мужественно написанной, — утверждал он, — под ножами убийц». Он говорил, что в Париже утвердилась власть «горстки негодяев, возвысивших над юрисдикцией Ассамблеи кровавый и хищный идеал, теперь я знаю какой». Затем, унижаясь перед монархистами и католиками, он восклицал: — То, чего они хотят, то, что они поняли, заключается в осуществлении зловещей доктрины, которая в философии может быть названа индивидуализмом и материализмом, и которая в политике означает Республику, поставленную над всеобщим избирательным правом». В ответ на эти идиотские софизмы Ассамблея разразилась бурей аплодисментов. — Эти новые врачеватели, — продолжал он, — вознамерились отделить Париж от Франции. Но пусть знают мятежники: если мы покинули Париж, то только с намерением вернуться для решительной борьбы с ними. — (Браво! Браво!) Затем, возбуждая панику среди провинциалов, ожидавших в любой момент нападения на них федеральных батальонов, он сказал: — Если кто–то из вас попадет в руки этих людей, которые узурпировали власть ради насилия, убийств и грабежа, судьба несчастных жертв их свирепости станет вашей судьбой. — И, наконец, искажая, поправляя с дьявольским искусством бестактную статью в газете Officiel о казни генералов, он добавил: — Больше медлить нельзя. В течение трех дней я боролся с крайностями победителя, который хотел разоружить Национальную гвардию. Прошу прощения за это у Господа и человека. — Каждое новое оскорбление, каждая стрела, пущенная в тело Парижа, вызывали оглушительное «ура» Ассамблеи. Адмирал Сэссе топал ногами, сопровождая определенные фразы оратора своими хриплыми восклицаниями. Под воздействием этого дикого восторга Жюль Фавр удвоил свои обличительные потуги. Со времени Жиронды и проклятия Иснара Париж не подвергался такому шельмованию. Даже Ланглуа, неспособный больше выносить это, воскликнул: — Так говорить отвратительно и жестоко! — Когда же Жюль Фавр закончил неумолимыми и бесстрастными словами, с небольшой пеной у рта: — Франция не будет ввергнута в кровопролитие мерзавцами, угнетающими столицу», — вся Ассамблея заревела в восторге. — Позвольте нам обратиться к провинциям, — заверещали землевладельцы. Сэссе же крикнул: — Позвольте нам обратиться к провинциям и идти на Париж. — Тщетно один из депутатов от Сены уговаривал Ассамблею не позволять им возвращаться в Париж с пустыми руками. Представители крупной буржуазии, которые только что поступились честью, судьбой и территорией Франции в пользу пруссаков, кипели яростью при одной лишь мысли об уступках Парижу.

После этой сцены ужаса радикальные депутаты не нашли ничего лучшего, как выпустить затем плаксивое обращение, призывающее Париж к терпению. ЦК был вынужден отложить проведение выборов до 23 марта, поскольку ряд мэрий был настроен враждебно, но 22‑го марта он предупредил газеты, что провокации с целью мятежа будут решительно подавляться.

Матадоры реакции, воодушевленные речью Жюля Фавра, ответили на это предостережение пустым бахвальством. 22‑го марта в полдень они собрались на площади Новой Оперы. В час дня образовалась тысяча денди, мелкопоместных землевладельцев, пресловутые друзья Империи, которая прошла маршем к улице Мира под выкрики «Да здравствует порядок!» Их план состоял в том, чтобы под видом мирной демонстрации прорваться к Вандомской площади и вытеснить из нее федералов. Затем хозяева мэрии первого округа, половины второго округа и Пасси разделили бы Париж надвое и смогли бы угрожать ратуше. За ними последовал адмирал Сэссе.

Перед улицей NeuveSt. Augustinэти мирные демонстранты разоружили и подвергли издевательствам двух часовых Национальной гвардии. Узнав об этом, федералы с Вандомской площади взяли свои мушкеты и поспешили в строевом порядке к верхнему концу улицы NeuvedesPetits‑Champs. Их было всего лишь 200 человек, весь гарнизон площади. Две пушки, нацеленные на улицу мира, не имели снарядов. Реакционеры вскоре наткнулись на первую линию федералов, выкрикивая: — Долой ЦК! Долой убийц! — Они размахивали своим знаменем и платками, между тем, некоторые из них тянули руки, чтобы выхватить мушкеты. Бергере и Малжурналь, члены ЦК, стоявшие в первом ряду, потребовали от смутьянов, чтобы они отступили. Их голоса потонули в хоре яростных криков: — Трусы! Бандиты! — Против членов ЦК направили трости с встроенными в них шпагами. Берегере подал знак барабанщикам. Раз десять били предостерегающую дробь. Несколько минут слышались лишь дробь барабанов и дикие выкрики в паузах. Задние ряды демонстрантов напирали на передние ряды, стремясь прорвать строй федералов. Наконец, отчаявшись, без сомнения, в попытках прорваться при помощи одной бравады, смутьяны стали стрелять из своих револьверов (97). Два охранника были убиты и несколькие из них получили ранения (98). Пуля попала в бедро Малжурналя.