Приснись мне, убийца - Владимир Гриньков

Большаков наконец не выдержал, подбежал к окну, сорвал покрывало, и теперь они уже все видели очень отчетливо.

Убитая лежала лицом вверх, ее глаза были открыты, а грудь покрыта запекшейся кровью. Кровь была везде – на трупе, на постельном белье, на стенах.

Большаков повернул голову. Он делал это медленно-медленно, как робот-убийца в фантастическом фильме ужасов. Потом, не сводя с Козлова взгляда, все так же медленно приблизился к нему.

– Видел? – спросил он свистящим шепотом. – Ты все это видел? Знал, как это происходило?

В его взгляде плескалось безумие. Козлов, испугавшись, хотел отступить на шаг, но не мог, ноги ему не повиновались, он был сейчас парализован, а в следующий миг Большаков ударом страшной силы свалил его на пол и стал пинать ногами, крича и брызгая слюной:

– Я тебя убью! Ты не можешь жить! Это из-за тебя все! Из-за тебя! Скажи, как ты это делаешь?! Как ты их убиваешь?!

Руки у Козлова были связаны, и он даже не мог прикрыть голову. Большаков специально не метил в голову, но несколько ударов нанес, разбив Козлову лицо, и теперь брызги крови разлетались по полу, усеивая его дождевыми каплями.

– Не надо, Игорь Андреевич, – попросил Коля. – Вы его покалечите.

Но Большаков не мог остановиться:

– Ты все мне скажешь! Все, что мне нужно! Иначе сдохнешь! Сдохнешь! Сдохнешь!

Коля обхватил руками Большакова и оттащил его от лежащего без чувств Козлова. Большаков тяжело дышал. Он был страшен сейчас: налившиеся кровью глаза, перекошенный рот.

– Не надо, Игорь Андреевич, – опять произнес Коля. – Все нормально уже. Все хорошо.

– Все очень плохо, Коля, – сказал хриплым голосом Большаков и устало закрыл глаза.

Ему сейчас было очень страшно, только он не мог в этом никому признаться. Даже самому себе.

Глава 39

Хургин приехал в управление вечером. Что-то здесь изменилось, как он понял, – ему долго не выписывали пропуск, и даже разговор по телефону с Большаковым поначалу ничего не дал. Тот ссылался на занятость, явно уклоняясь от встречи, и в голосе собеседника Хургин улавливал тщательно сдерживаемое раздражение.

– У меня важные сведения, – настаивал Хургин. – Есть кое-какие соображения.

Он ожидал, что Большаков что-то ему на это ответит, а слышал в телефонной трубке одну лишь тишину.

Переговоры продолжались долгие десять минут, и наконец Большаков сдался. Позвонил в отдел пропусков, и Хургин смог пройти в управление.

Большаков был в своем кабинете один. Не поднялся из-за стола, когда вошел Хургин, лишь взглянул мрачно исподлобья и коротко кивнул.

– Я хотел узнать о ночном происшествии, – сказал Хургин. – Об этом сне. Удалось что-нибудь узнать?

Вместо ответа Большаков извлек из стола небольшой конверт и высыпал на стол пачку фотографий. Убитая женщина была сфотографирована в разных ракурсах.

– Значит, все правда? – спросил, бледнея на глазах, Хургин.

– Да. Убита прошлой ночью. Три ножевых ранения.

Большаков выглядел уставшим и старым.

– Как Козлов?

– А? – поднял глаза Большаков.

– Что с Козловым, я спрашиваю.

– Под присмотром врачей.

– Плох? – сказал понимающе Хургин.

– Да.

Большаков сгреб фотографии в конверт, конверт спрятал в сейф.

– Его эти истории окончательно доконают, – сказал Хургин.

– Вы мне хотели что-то сказать, – напомнил Большаков.

Он не мог говорить о Козлове спокойно.

– Теперь уже окончательно понятно, что это не он, – сказал Хургин. – То есть он лично в этом не участвует. Но как-то связан с происходящим.

– Интересная мысль, – признался Большаков. – Как это она раньше мне в голову не приходила?

Произнесено все было очень спокойно и деловито, но Хургин уловил тщательно скрытую издевку. Он сделал вид, что не обиделся.

– Вольский, научный руководитель Козлова, предположил, что есть какой-то фактор, внешняя сила, воздействующая на Олега. Причем, по его мысли, эта сила может быть вовсе не материальной.

– Дух, – предположил Большаков. – Телепатия. Обычное дело. Я и сам этим иногда балуюсь.

– Вы напрасно иронизируете.

– Я не иронизирую! – неожиданно взорвался Большаков. – Мне вовсе не до шуток сейчас! У меня каждую неделю по нераскрытому убийству прибавляется из-за этой сволочи.

Он даже побагровел – так сильно кричал. Он был готов сейчас выставить доктора за дверь.

– Вам в это трудно поверить, но Вольский, по-моему, прав, – торопливо заговорил Хургин. – Это единственный способ для нас – проверить, что подобное действительно существует.

– Что существует? – крикнул Большаков. – Телепатия?

– Я не говорю сейчас о телепатии. Просто внешнее воздействие. Я много нового узнал о Козлове. Вы знаете, что он очень восприимчив? Впечатлительный, у него все на эмоциях. Понимаете? Не от разума идет, а от чувств. И это означает – что?

– Что? – зло спросил Большаков.

– Он способен впитывать информацию, чувства, да что угодно. Он как чувствительное принимающее устройство. Что-то подобное и вы испытываете, наверное…

Большаков при этих словах дернул головой, будто его пронзило током. Хургин заметил это и добавил успокаивающе:

– Ну не совсем именно так вы все чувствовали. Не так отчетливо, грубее. Но все равно похоже. Я поясню. Вот вы заходите в помещение, где много людей собралось. Они, эти люди, к вам относятся негативно. Не любят вас за что-то. И вот когда вы вошли, они все разом оборачиваются и смотрят на вас, но никто ни слова не произносит. Просто смотрят – и все. А вы недоброжелательную атмосферу все равно чувствуете. Она будто в воздухе разлита. Ну, бывало такое с вами? А?

Большаков мрачно молчал.

– И под этими их недоброжелательными взглядами вам так неуютно становится, так плохо, что даже дыхание перехватывает. Ведь испытывали такое? Правда?

– Ну, допустим, – процедил сквозь зубы Большаков.

– Вот видите! – торжествующе произнес Хургин. – Ведь никто из присутствующих и слова не промолвил, а вы ощутили эту недоброжелательность. Она вошла в вас, вы ее ощутили в себе. То же самое происходит с Козловым.

И опять Большаков вздохнул. Одно упоминание о Козлове выводило его из себя.

– Хорошо, допустим, – сказал он после долгой паузы. – И что дальше?

– Надо искать!

– Что искать?

– Причину происходящего с Козловым!

– И вы думаете, найдете эту причину?

– Надеюсь.

– А она есть?

– Есть, – твердо сказал Хургин. – Я за последнее время разговаривал со многими людьми, знавшими Козлова. Такие, знаете, беседы – иногда просто ни о чем. И вот постепенно складывается картина. Каждый разговор – будто часть мозаики, я эту мозаику составляю, составляю, и вдруг получается картина, портрет. Я в этот портрет всматриваюсь и вижу, что уже близок к разгадке. Что-то было во всех этих разговорах такое, что способно нам открыть глаза на происходящее.

– И что же это?

– Не знаю, – пожал плечами Хургин.

Он даже в первый момент смутился, но почти сразу горячо заговорил:

– Что-то было! Уверен! Я сейчас все эти разговоры перебираю в памяти и вижу, что где-то прошел мимо разгадки! Что-то такое в разговоре промелькнуло, чему я не придал значения или не так истолковал, но я был близок к этому, совсем рядом прошел.

– Будете искать?

– Да.

– Желаю удачи.

Опять в голосе собеседника Хургин услышал издевку. И, наконец-то обидевшись, доктор сказал упрямо:

– Да, буду искать!

– И вы даже знаете, где надо искать? – изобразил интерес Большаков.

– Где-то совсем в недавнем времени. Месяца три назад, не больше. Что-то тогда в его жизни произошло.

– Что же именно?

– Не знаю. И допускаю, что и сам Козлов этого не знает. Надо еще по его окружению пройтись. Кто-то рядом с ним должен быть. Тот, кто на него воздействует.

– Это конкретный человек? Или дух? – позволил себе улыбнуться Большаков.

– Думаю, конкретный человек.

– Кто-то из тех, кого мы знаем?

– Трудно сказать. Возможно, что и нет.

Помолчали. Хургин выглядел печальным.

– И еще в его детстве я хочу покопаться, – сказал он после долгой паузы. – Может, там еще что-то выплывет.

– А что, есть конкретные мысли?

– Нет, – честно признался Хургин. – Но детством стоит заняться. Те годы для Козлова имеют значение. И он считает, что только то, что с ним в детстве происходило, – это и была настоящая жизнь.

– Он сам вам об этом сказал?

– Нет. Просто я обратил внимание, что в его фотоальбоме собраны только детские фотографии. Понимаете? Нет снимков из его, например, студенческой жизни.

– Почему?

– Я тоже этим вопросом задался. И даже у его товарищей по институту интересовался. Они сказали, что Козлов эти снимки никогда не брал, даже если он сам на них присутствовал. Они не представляли для него ценности. Не интересовали. Только то, что было в детстве, интересно. Тогда еще была жива мать. Другая жизнь. Хорошая жизнь. Там, при матери, он и был настоящим. А теперь все не то. И никто ему не нужен. Ушел в свою латынь, как в монашеский скит. Спрятался, скрылся от людей. Так что его детство – тоже очень интересная пора. Может быть, там разгадка всего?