Пригоршня тьмы - Алексей Атеев

Оперативный комсомольский отряд, возглавляемый Виталием Крюковым, зорко следил за состоянием нравственности местной молодежи и в случае отклонения от общепринятых канонов принимал превентивные меры. Была разоблачена группа стиляг, которую возглавлял преподаватель техникума пищевой промышленности Зайцев. В группу входили три студентки и два студента этого учебного заведения, а также несколько старшеклассников. К пойманным на танцплощадке стилягам были применены традиционные меры воспитания. Их узкие штаны были разорваны крепкими руками оперативников до бедер, головы девиц вымазаны тавотом, и всю компанию, без различия пола, отстегали хворостиной. Лидер группировки Зайцев был уволен с работы и изгнан из города.

Позже с подобным же рвением боролись с мини-юбками, длинными волосами и рок-музыкой. За всем этим угадывался зоркий глаз и твердая рука Виталия Крюкова, работавшего к тому времени в местной милиции.

Перестройка поначалу внесла некоторую неуверенность в ряды калинского руководства. Но вскоре население Калинска, приученное к порядку и дисциплине, само определило, каким курсом следовать. Демократами стали все. Процессы, что называется, пошли. Конечно, были и ретрограды. Самой яркой фигурой в стане консерваторов была уже упомянутая Амалия Угрюмова, директор краеведческого музея. Эта дама категорически отказалась убрать экспозицию, посвященную сталинским пятилеткам. Строптивость престарелой краеведки сочли за несогласие с генеральной линией, и она была отправлена на пенсию. Судьбоносное время требовало жертв.

Но вскоре опять подули непонятные ветры. Рыночная экономика наступала на Калинск с такой же безоглядной свирепостью, как некогда дикие кочевники из глубин азиатских степей. Появились первые коммерческие киоски. Они привлекали к себе толпы калинцев, удивленно взиравших на невиданные ликеро-водочные изделия, умопомрачительные тряпки и презервативы в роскошной упаковке, обещавшие райские наслаждения. Смятение охватило лучшие калинские умы. Стало наблюдаться падение нравов. Появились отдельные особи женского пола, о которых шепотом, а потом и в открытую стали говорить, что они – «путаны». В местной газетке даже появилось интервью с одной из путан Валькой Калымщицей.

Немолодая эта гражданка и раньше подвизалась на ниве древнейшей профессии. Но до сих пор внимания к себе прессы, во всяком случае как к объекту журналистских статей, не ощущала.

Валька Калымщица поведала всему городу, как это почетно, но и одновременно романтично – быть проституткой. И снова общественное мнение разделилось на два лагеря.

Виталий Крюков, ставший уже начальником милиции, только руками разводил. В принципе он готов был отдать команду вымазать Вальку тавотом, извалять в перьях и провести в таком виде по главной улице города, но не знал, как отнесется к этому руководство. Руководство же молчало, поскольку само плохо еще ориентировалось в обстановке.

Про Амалию Угрюмову следует рассказать поподробнее, поскольку она еще не раз будет фигурировать в нашем повествовании. Амалия и ее сестра Ефросинья, попросту Фрося, жили в Калинске с незапамятных времен. Они были близнецами, но нисколько не походили друг на друга. Дело в том, что Амалия с детских лет была горбата. Однако горб не мешал ей вести активную общественную работу. Возможно, даже помогал, поскольку не способствовал популярности Амалии у мужской части населения и ничто не отвлекало Амалию от активной общественной жизни.

Отец сестер – мелкий железнодорожный служащий, должно быть, предвидел, что дочери пойдут по жизни разными дорогами. Не случайно же он дал одной из них имя редкое и высокопарное, другой – совсем простецкое.

В тридцатые годы не было в Калинске комсомолки активнее и принципиальнее, чем Амалия. Ни один диспут на антирелигиозную тему, ни один политический доклад не обходился без нее. Амалия состояла членом ОСОАВИАХИМа и стала, несмотря на горб, ворошиловским стрелком. Не проходило в городе ни одного общественного мероприятия, будь то открытие рабочего театра оперетты или субботника в честь дня рождения товарища Кагановича, в котором бы она не принимала участия.

Может, это стремление постоянно быть на виду и стало причиной того, что в тридцать седьмом ее арестовали. Правда, просидела она недолго. Освободили ее перед самой войной. Злые языки говорили, что этому есть причины. Рассказывали, что Амалия активно «стучала» на своих сокамерников. Так ли происходило на самом деле или не так, покрыто мраком, поскольку никого из них не осталось в живых.

Амалия вернулась в родной дом. Отец умер еще до ее отсидки, мать вообще скончалась давным-давно. В доме жила только Ефросинья, оставшаяся, как ни странно, старой девой. У Фроси не было физических недостатков. Напротив, в молодости ее внешность радовала глаз. Но если сестра слыла пламенной атеисткой, то Фрося, напротив, была очень богомольна. В юности она даже мечтала уйти в монастырь, но монастыри вскоре позакрывали. Оставалось молиться дома.

Неистовый фанатизм обеих сестер со стороны многим казался странным. Но ничего странного в нем не было. Видно, это свойство характера передалось сестрам от отца. Старик Угрюмов тоже верил страстно, но верил в темные силы. Он был оккультистом.

В первые десятилетия нашего века различные оккультные секты и кружки широко распространились по России. Сочинения Блаватской и Амфитеатрова только подливали масла в огонь. Папаша Угрюмов увлекся модными веяниями не на шутку. Он проштудировал труды по астрологии и каббалистике, фолианты по черной магии и колдовству. Он общался с какими-то загадочными старцами. Его часто навещали старухи, на вид – вылитые ведьмы. Поговаривали даже, что он руководил какой-то таинственной колдовской сектой. После прихода советской власти оккультные увлечения, казалось, прекратились. Угрюмов стал обычным советским служащим. Как обстояло дело в действительности, не знал никто, за исключением его дочерей. Угрюмов не запрещал одной из них молиться Богу, а другой быть пламенной общественницей. Он с ними вообще почти не общался. Все так же читал свои таинственные книги, да изредка к нему приходили какие-то неведомые люди.

Весьма странной, о чем потом часто судачили соседи, была смерть этого человека.

Однажды вечером, как обычно, вернувшись с работы, он позвал обеих дочерей и спокойно сказал им:

– Послезавтра я умру. Прошу только одного: не принимать участия в моих похоронах. Без вас похоронят. И дайте мне клятву. Ты, – он указал на Ефросинью, – клянись на Евангелии, а ты, – тут Угрюмов усмехнулся, – на «Капитале». Для марксистов, как я понимаю, это святая книга.