Американская история - Анатолий Тосс

Катька уже хохотала в полный голос, я тоже не особенно сдерживалась, уж очень красочно вырисовывалась сцена, да и вообще, всегда интересно узнать про мальчишечьи проблемы из самых что ни на есть первых рук.

— Вот так вот, девоньки, а вы говорите «образы», — как бы подвел черту Миша.

— Да, чувак, у тебя беда, — сказала я скорее тоном старого кореша — мне не хотелось, чтобы он заканчивал, мне хотелось, чтобы он продолжал.

— А то! — тут же отозвался Миша, принимая безоговорочно мою поддержку. — А вы знаете, бабоньки, что означает для мужика половой стресс?

Тут я догадалась, что Мишаня слегка опьянел, посасывая потихоньку из баночек, что, конечно, было далее хорошо. Мы с Катькой удивленно наморщили лбы: мол, понятия не имеем, что это такое — непонятный мальчишечий стресс.

— Да откуда вам, — не то с сочувствием к нашей недоразвитости, не то со сдерживаемым презрением отрубил Миша. — Откуда вам! Жизнь у вас простая, без сексуальных препон, в конечном итоге выбор всегда за вами остается. То есть не так. Выбираем, конечно, мы, но вы подтверждаете. То есть так как вы сторона пассивная, вы не рискуете быть отвергнутыми, вы рискуете быть невыбранными, но не отвергнутыми. Риск быть отвергнутыми берем на себя мы, парни, — благородный, конечно, как и любой риск, но очень стрессовый.

— Значит, задавило вас, мужиков, тяжелое ваше бремя? — спросила Катька, скорее с желанием опровергнуть свое же утверждение.

Но Миша ей не позволил.

— Почему бабы так цепляются за свою несчастную долю? Ну никому не позволят поднять на нее... это, — он запнулся. — Чего поднять? — спросил он сам себя и, не найдя ответа, махнул рукой: — Ну, не знаю, да, ладно, не суть... — и продолжил: — Конечно, нам, ребятам, сложнее, мы в активе, нам не спускается.

Он усмехнулся, ему понравился каламбур, хотя мне он показался передержкой, но я простила— все же импровизация. Миша, видя, что Катька все еще пытается возразить, предостерегающе остановил ее выставленным вверх указательным пальцем:

— Катюш, смотри, давай возьмем тебя, хотя бы в качестве примера. Скажи, приходилось ли тебе когда-нибудь ложиться в постель с мужчиной, который рождал в твоем сердце противоречие? В смысле, чувак тебе не пришелся, а разделить спальное место все же пришлось. — Он не дал Катьке ответить: — Давай, скажем, да, — и, видя, что та все же готова возразить, тут же добавил: — Хорошо, просто предположим, ну, скажем по-научному, допустим.

— Ну, допустим, — сломалась Катька.

— Так вот, ты ему в принципе вполне могла не дать, правда ведь. И ни один человек, даже сам пострадавший, не осудил бы тебя, потому как это право твоей женской пассивности — не давать тем, кому давать неохота. Более того, ты могла и дать, так, из сострадания... Подожди, подожди, — поднял он руку, видя, что Катька пытается его перебить, — мы ведь, как это, мы теоретизируем, — с деланным трудом выдавил из себя Мишаня длинное слово, — мы вообще, кстати, не о тебе, а то, смотри, загордилась сразу. Мы об абстрактной Катьке рассуждаем. Так вот, если бы эта абстрактная Катька и дала бы не понравившемуся ей мужчине, то ей совершенно необязательно от этого акта получать какое-нибудь удовольствие, так как дала бы ты механически, по инерции. И опять повторяю — ни у кого бы не поднялась рука ее, то есть тебя, то есть не тебя, осудить.

Я уже понимала, к чему он клонит, но все равно слушала с интересом.

— А теперь представь, что все наоборот, и не Катька ты больше, и вообще не женского ты пола, а мужик с именем, скажем, Вася или Боря. И вот, представь себе, что оказался ты, Вася, в аналогичной ситуации, и попал ты в постель со случайной женщиной, несимпатичной тебе. И представь себе, хотя, конечно, это сложно, что ты, Вася, заявляешь, что, мол, не хочу я тебя трахать, а будем мы спать спокойно до утра, и таки на самом деле засыпаешь. Ты представляешь, какой назавтра, когда ты, Васька, проснешься, — он даже хлопнул Катьку по плечу, как бы сочувствуя своему Ваське, — шум поднимется, когда оскорбленная случайная твоя подружка, от нехватки выпитого не понравившаяся тебе, расскажет об этом твоем малодушии всем вокруг? Представляешь, как тебя будет топтать толпа? А как начнет рассказывать она про тебя, Васек, — ему, видимо, понравилось обращаться так к Катьке, — всем и каждому со всеми нелицеприятными для тебя подробностями, так и будет молва о тебе расти и шириться, гнусная, замечу, молва, и вскоре начнут ближние в тебя пальцем тыкать, в тебя — беспомощного сексуального негодяя. И не то чтобы женщина, которой ты подло пренебрег, особенно злой оказалась — нет, не злая она, а сильно оскорбленная, потому что не предоставляет общество тебе как мужчине такой поблажки — не удовлетворить женщину.

Миша попридержал свой монолог, протянул руку к столу и взял очередную банку пива.

— А теперь представь самое страшное. Ты, друг мой Васенька, — он теперь положил руку Катьке на плечо и, выделив из пучка прядь рыжих волос, стал перебирать ее в пальцах. Катька не возражала, во всяком случае, молчала, — представь себе, что, зная, какое наказание тебе грозит, если ты не выполнишь свой долг, ты решаешь, несмотря на лица, то есть на лицо, все же его выполнить. Но видишь ли, Васек, не знаю, поймешь ли ты меня полностью, не все всегда во власти твоей, даже в плане собственного твоего организма. Ты ведь, Васек, не знаешь, что мужчина хоть, конечно, и животное, и животное примитивное, с единственной своей мозговой извилиной и единственным своим половым рефлексом, но что, кроме члена, у него все же есть еще душа и чувства. И что член иногда с ними, бедолагами, в заговоре и может воспротивиться — он неподатливый — насилию над своей союзницей душой.

Миша вглядывался в Катьку, как будто видел ее первый раз, рука его все так же лежала у нее на плече, все так же теребя локон, и Катька взгляд свой тоже не отводила, а, наоборот, смотрела в самые глаза его неотрывно, и показалось мне, что начался у них какой-то свой личностный разговор.

— Или даже все наоборот. — Миша махнул рукой, как бы зачеркивая свой прежний сценарий, так что пиво, которое он держал в ней, тонкой струйкой увлажнило мое злосчастное ковровое покрытие. Но он даже не заметил этого. — Все по-другому, представь, Василий, наоборот, что ты влюблен по уши, как в книжках, и в постели ты как раз со своей этой самой единственной избранницей, и душа твоя мечется, и смущен ты безмерно, и сердце твое скворчит от неописуемого волнения. Тебе бы отлежаться, Вась, прийти в себя, успокоиться, и, глядишь, все в порядке будет. Но нельзя, Василий, потому как та, единственная твоя, уже и дышит тяжело, и глазки от возбуждения закатывает, и не потому, может быть, что так уж хочется ей войти с тобой в любовную связь именно сиюминутно. А потому, что она в женском своем наитии полагает, что именно так она и должна себя вести, чтобы ты ее оценил по-настоящему. И понимаешь ты, Василий, что никак не можешь ты осрамиться, и мысль эта еще сильнее волнует и давит тебя, так как, когда боишься ошибиться, всегда как раз и ошибаешься. И не получается у тебя, так или этак, но не получается. Или получается, но плохо, и поди ты теперь рассказывай и объясняй, что случилось все так неудачно именно из-за безмерной твоей любви.

Тут я поняла, что мне лучше всего отойти, что они уже разбираются между собой и без меня разберутся лучше и что, наверное, не так уж не права была Катька в своих оценках, когда по секрету пересказывала мне Мишины странные истории.

Я подошла к Марку, который разговаривал все с той же девицей, и на правах собственницы, подтверждающей право на исконно свое, обняла его за талию.

— Так как, милый, не скучаешь? — спросила я нежно.

— Нет, нисколько, — ответил он и, положив мне руку на плечо, прижал к себе, как бы давая понять, что, мол, не волнуйся, я так, просто болтаю, пока ты занята.

— Хорошо, — сказала я, убирая свою руку и плавно освобождаясь от его, — я тогда пойду к гостям.

Я на самом деле не собиралась стоять на страже рядом с ним, мне достаточно было вот так, движением, жестом, взглядом, сказать ему: я помню о тебе, я здесь, близко, если я нужна тебе. Он посмотрел на меня и улыбнулся понимая.

Я присоединилась уже не к кучке, а, скорее, маленькой толпе, сбившейся вокруг Катькиного нового мальчика, в пылу спора или не замечавшего Катькиного интимного разговора, или замечавшего, но, будучи уверенным в себе куда более, чем, например, я в себе, не желающего вмешиваться в эти любовные ностальгунчики. Он говорил резко, почти грубо, но грань не переходил и, хотя был, казалось, возбужден то ли выпитым, то ли азартом спора, то ли и тем и другим, говорил дельно, взвешивая слова и грамотно отражая выпады оппонентов.

Оппонентами были все остальные, и мужчины и женщины, раскрасневшиеся и тоже возбужденные, даже скорее возмущенные, и мне стало интересно, чем он их так завел.

Конечно, Матвей имел преимущество перед ними всеми — при всем своем запале, он-то и был единственным, кто сохранил хладнокровие, и я догадалась, что ему доставляет удовольствие быть одному против коллектива, и потому он их всех и спровоцировал наверняка вполне умышленно. Он обращался как бы к Мите — высокому и субтильному, лет под тридцать, но выглядевшему куда как старше, — а на самом деле ко всей шумной толпе, окружавшей его.