Американская история - Анатолий Тосс

Это последнее утверждение завело всех, народ возбудился до крайности. А я подумала, как же ловко Матвей перешел на «ты», никто и не заметил.

—Тут вы передернули, — возразил за всех Анатолий, — просто в России, да и в Европе вообще, столица государства является его центром. Не только административным, но и экономическим, культурным да и прочим. Не только Москва б России, но и Париж во Франции крайне отличается от провинции. Кстати, оттого и термин пошел— слово-то французское. Да и Лондон— центр Англии, да и вообще по всей Европе так. Потому что исторически цари там жили, герцоги и прочая аристократия. А в Америке по-другому, центр отсутствует. В смысле распределен. Нью-Йорк — финансовый центр, Вашингтон — административный, Лос-Анджелес, например, кинематографический, ну а Бостон, как известно, научный и образовательный центр. Вот откуда разница, о которой вы нам втолковываете.

— Ну вот, Толя, ты все в одну кучу свалил, — не прогнулся под вражеской атакой Матвей. — Я ведь не о геополитике, да и не в ней дело. И пример мой не о столицах и областях, а о нас с вами. А если о нас, то тебе, Анатолию теперешнему, химику-торфянику, так же далеко до американского аналога Анатолия московского, как химику-торфянику из деревни Подсолнухи было далеко до настоящего Анатолия, научного сотрудника академического института в Москве. То есть у тебя нет шансов дотянуться.

Народ снова активно загалдел, да так, что пробиться через общий шум одинокому голосу стало непросто. Вместо попытки перекричать Матвей поднял обе руки.

— Дайте докончу, немного осталось.

— Дайте ему закончить, — заступился за него Анатолий. Шум немного стих. Анатолия, основную жертву рассуждений, народ как жертву послушался.

— Так вот, —почувствовав возможность, продолжил Матвей, — сколько бы ни получал, в каком бы доме ни жил, на какой бы машине ни ездил, никогда инженеру из Подсолнухов до Анатолия научного работника не дотянуться. До его круга, его интересов, его привычек, его знакомых, знакомств — нет, не дотянуться. Вот так и нам, теперешним, не дотянуться до аналогов нас, прежних. Но беда наша в отличие от инженера из Подсолнухов в том, что он и не знал, что есть другая жизнь — жизнь Анатолия в Москве, а если и догадывался, то не стремился туда. Ему и в Подсолнухах хорошо было, ну максимум в Рязань можно махнуть на повышение. А мы-то знаем про другую жизнь и хотим ее, пусть во сне, но хотим. Потому что мы на самом деле ведь из нее.

—Вы, Матвей, прям, как «три сестры» в одном лице, все о... — попытался было Анатолий.

Но его перебил другой, уже возмущенный женский голос:

— Так у вас что, претензии к стране? Ну, уж не знаю...

— Да, конечно, нет, при чем здесь страна. Я же говорил, дело не в геополитике, а в подмене шкалы ценностей. И везде, где такая подмена происходит, возникают одни и те же проблемы. И в России, и в Америке, везде. Но я про другое совсем, я про нас, про жизнь нашу.

Я смотрела на Матвея: выглядел он бодрячком, но почему-то я почувствовала за его словами не розыгрыш, не желание поспорить, а скрытую обиду, даже муку. Я вдруг поняла, что, собственно, все, о чем он говорил, является частным случаем того, что так недавно доказывал мне Марк. Только Марк говорил обобщенно, как бы с позиции глобальной идеи, которая мне сначала показалась пустой теоретизацией, и вот, пожалуйста, передо мной ее практическое применение. Этот Матвей пришел, по сути, к тому же выводу, но посредством анализа своей собственной жизни, своей так умело скрываемой боли. И все же он не сумел, хотя и пытался, обобщить свой частный опыт до общей теории, как это сделал Марк.

Я посмотрела на Марка. Он все так же стоял у стены, все так же улыбался, не подозревая, что взгляд мой, тут же перехваченный им, помимо прочего, обычного, хотел сказать, что только сейчас я смогла полностью оценить глубину его слов.

— Вы знаете, Матвей, — сказала я, неожиданно для себя. Собственно, я не собиралась вмешиваться в спор, а вот вмешалась. — Это ваша личная проблема, она очень индивидуальна и совсем необязательно касается всех остальных. Если вам плохо, то всем остальным в основном хорошо, их не мучает то, что вас мучает. Знаете, других, может быть, волнуют совсем другие, земные заботы, которые, в свою очередь, для вас не заботы.

Как-то я не очень политкорректно выступила, отделив возвышенные искания Катькиного дружка от бытовых потребностей его приземленных сограждан. Я тут же почувствовала, что волна негодования теперь готова обрушиться на меня, и поэтому опередила ее:

— Нет-нет, поймите меня правильно, я не обобщаю, — попыталась защититься я. — Просто хочу сказать, что проблемы вообще, наверное, и есть самое индивидуальное в человеке. Например, Мите, может быть, нравится выплачивать за дом и растить в нем своих детей, что на самом деле является достойной целью. Такая цель делает счастливым, уверенным в себе, наполняет жизнь, по сути, любого человека.

Митя, решив, что я пришла ему на помощь, благодарно посмотрел на меня. Вообще люди вокруг несколько притихли, молчаливо поддерживая меня в благородной борьбе против злопыхателя Матвея, и даже стали поддакивать.

— А вы, Матвей, пытаетесь распространить ваши частные ощущения на всех остальных и своей логикой заставить нас поверить, что это и наши ощущения тоже. Но это не так, у большинства они абсолютно другие. Ваша проблема, — и тут я взяла на себя смелость поставить диагноз, — если вы позволите, в том, что вы просто не там.

Мне легко было выявить его заболевание, так как совсем недавно точно такое же я определила у себя. Он вскинул глаза, и я поняла, что попала в точку.

— Но для тех, кто попал на определенный уровень, возврата нет, перейти уже нельзя, — добавила я, позаимствовав у Марка.

— Ну, и какой же выход? — вдруг спросил Матвей, скорее поддразнивая, чем интересуясь.

Я сделала вид, что не заметила, очевидно, напускной иронии, и сохранила взятый изначально серьезный тон.

— Вы сами правильно сказали: у каждого выход свой, если он ему вообще нужен. Но мне кажется, что сначала надо выйти из системы вообще, оказаться как бы вне ее, вне уровней. И лишь потом войти в нее снова и попасть уже на тот единственный комфортный для себя уровень, которому и принадлежишь.

Мне вдруг пришло в голову, что если бы я услышала свои теперешние слова месяц-полтора назад, то решила бы, что помутилась рассудком. Иначе отчего из меня прет абстрактная до неприличия чушь? Надо же, как все изменилось и как быстро, подумала я опять.

— Да нет, Матвей в чем-то прав, — не то чтобы не соглашаясь со мной, а как бы о чем-то своем, сказал Анатолий.

И я поняла: еще один. Эти двое, кажется, нашли друг друга.

— Да и она права, — все так же весело, как ни в чем не бывало вдруг поддержал меня Матвей. Как будто не слышала я еще минуту назад в его голосе ни горечи, ни боли.

Я подошла к Катьке. Миша куда-то исчез, и она как ни в чем не бывало наводила порядок на столе.

— А где Мишуля? — спросила я, на что она только развела руками, видимо, потому, что так ответить было проще. — А твой Матвей очень даже, — вполне искренне признала я.

— Оценила, значит.

Фраза прозвучала скорее как утверждение, чем вопрос.

— И где ты их раскапываешь таких: один приметнее другого?

Тут я уже немного польстила. А как же? За убранную-то посуду!

— Места надо знать, — стандартно отшутилась Катька, и я поняла, что она еще где-то витает, что окончательно она еще не возвратилась.

Потом подошел Матвей, кучка его слушателей распалась, по-видимому, обсуждать было больше нечего. Катька сразу встрепенулась и тут же вернулась сюда, к нам на землю.

— Ну, ты как? — спросила она с нескрываемой нежностью.

Она была чуть выше Матвея, наверное, из-за каблуков.

— Я отлично. Только я зацепил всех этих, только поклевка пошла, — он кивнул в глубину комнаты, — как подвалила твоя подруга, — он улыбнулся мне, — и испортила мне все удовольствие.

Я поняла, что теперь, между нами, он хочет превратить все в шутку, и не хотела ему мешать. А впрочем, кто его знает, может быть, он действительно шутил, какая мне разница, в конце концов.

— А ты что тут делала? — спросил он.

— Да так, разговаривала, — уклончиво ответила Катька.

— Видел я, как ты разговаривала.

Я взглянула на Матвея, вернее, его голос заставил меня вскинуть на него глаза, и тут же поняла, что Катька имела в виду, говоря, что он злой. Потом я посмотрела на Катьку и, как ни странно, заметила в ее глазах испуг. Картина была действительно непривычной — за все время, что я ее знала, наблюдая в компаниях разных ребят, и посолиднее, и попредставительнее этого шустрого паренька, мне никогда не случалось заметить в ней не то что страх, но и признаки каких-либо других сильных волнений.

Функциональная часть вечера, которую художник Миша обозвал «раздачей слонов», вытащив формулировку по обыкновению из завала прошлого, прошла, на удивление, гладко. Вся процедура выглядела как хорошо отрепетированное представление, оставляя место для коллективного вздоха удивления, когда тот или иной предмет моего заканчивающегося затворничества выпадал одной из моих улыбающихся подружек. И наоборот, вызывая возбужденный взрыв неожиданного хохота, когда какая-нибудь особенно феминная принадлежность попадала в руки, имеющие к нюансам девической жизни лишь косвенное отношение.