Чужие - Фло Ренцен

морщины. К чему такая мелочность — разглядывайте общую картину. Побудьте импрессионистами — они ведь так любили разводы, переходы и полутона размытых пятнышек.

Кажется, сегодня нашей «девушке» везет — ее заприметили, ей заинтересовались. Она тихо радуется и светится этим поздним, тонким голубым. Без молодого буйства, без сочных красок и вызывающей яркости и резкости, которые способны в миг сделать ее старой и вульгарной. Нет, безудержная молодость прошла, да в ней и не это ищут. Нынче в моде ее ухоженная простота и ненавязчивая утонченность. Возможно, ей повезет, и эта мода утвердится и станет классикой. Но она не гонится за этим. Она ранима и ее скромное сияние так легко рассеять. Поэтому она преисполнена благодарности за внимание к себе и светится так трогательно, нежно и прекрасно.

Наверно, когда-нибудь я тоже стану такой, как это утро, но сейчас оно напоминает мне маму. Мне всегда все хорошее напоминает маму.

А смеюсь я не от голубизны, не от кофейника и не от предстоящего маникюра под бокальчик Лилле с клубникой, подкрашенного тоником.

Да нет, чего же проще — смеюсь я из-за него. Не просто из-за него, а потому, что он напомнил о себе. Не просто напомнил — оставил «голос». Да-да.

Номер незнакомый, не знаю, тот ли, что звонил позавчера на днюхе у Каро.

Прослушать я не успела, но ведь это он, кто же еще? Моя сотка пробыла в его обществе целых пять минут — мне ли не знать, чем такое может кончиться?

Итак, его голос хрипловато-просто, но не без требовательных ноток говорит мне:

«Я не могу забыть тебя. И не собираюсь. Ну, и ты поняла: я буду приходить еще. Давай хоть познакомимся по-человечески… Блят-ть…»

Последнее произнесено явно спонтанно и в ошибочной уверенности, что «голос» уже отправлен.

А я даже этому улыбаюсь. Не то, чтобы он успел приучить меня к своим матеркам — вообще-то, сама я таким не балуюсь. Но в моем восприятии это настолько неотъемлемо с ним связано, что и представить его без этого трудно.

Так, а я его уже себе представляю? Какого черта?

Да, он прав, надо по-человечески познакомиться и развеять… что развеять? Чары.

Надо что-то делать с этим состоянием зачарованной недееспособности: стоит вспомнить о нем — все из рук валится. А он вовсе не настолько интересен. Это всё обстоятельства.

Кажется, я согласна?.. Когда пол бутылочки Лилле с мамой на двоих раздавлено под маникюр, отвечаю:

Хорошо.

Отвечать голосом не хочу. Заодно и проверю — может, он читать не умеет. Кто его знает.

Чего я только про него уже не попередумала — безработный, вор, алк, нарк. Больной чем-нибудь. Невменяемый, в конце концов. А теперь решаю, что пусть будет каким угодно, но неграмотным пусть не будет.

— Катюш, ты что, собираешься куда-то? — осведомляется мама, когда я с замиранием, мать его, сердца смотрю на «палец вверх» — мгновенное подтверждение «незнакомца».

Мама и не думает подсматривать мою переписку, просто интуиция у нее. Когда я была помоложе, «пасти» меня оказалось ненужно. Теперь шестое чувство, не понадобившееся ей тогда, выявляется в полную мощь.

— Да нет… — чуть ли не бросаю сотовый на стол, стремительно опрокидываю внутрь остатки коктейля.

Сахар, газировка и «пьяные» ягоды уже сделали со мной свое дело, и, чтобы не спалиться перед мамой, я больше ничего не говорю.

— Не знала, что моя дочь — врушка, — с грустной улыбкой замечает мама, сама уже навеселе, но теперь, очевидно, впадая в меланхолию от того, что уезжаю я от нее так скоро.

Я порываюсь объявить, что никуда я не иду, но она, посмеиваясь, качает головой:

— И не думай, езжай, конечно. Расскажешь потом?

— Да, мамочка, — лезу я к ней целоваться, делая вид, что меня развезло и я сейчас опрокину изящно-витой кованый столик, напоминающий высокенькую табуреточку.

Боюсь, узнай мама куда и к кому я сейчас собираюсь, не отпустила бы, как если бы мне было шестнадцать. Как и в шестнадцать не было.

Так, кажется, теперь я все же сомневаюсь и уже собираюсь объявить об этом маме.

Начинаю убирать со столика, чтобы задержаться и застрять, но она чуть ли не выталкивает меня взашей, повторяя, что уберет сама.

— Мам, может, допьем? А то чего его… — порываюсь разлить нам с мамой остатки Лилле.

— Ничего-ничего, в холодильник поставь. Допьем как-нибудь.

А жаль, думаю, еще немного мне бы сейчас не помешало.

Короче, признаюсь сама себе со смехом: приходится ехать.

***

Когда вы даже имен друг друга не знаете, но вам уже есть что вспомнить — ЭТО СТРАННО до охренения. А состояние, в котором я еду на встречу с ним, еще страннее. Сказать, что меня колбасит значит озвучить лишь один нюанс этого поистине многогранного зачумления, в котором повторяю себе:

«Ты это серьезно? Ты это, мать твою, серьезно?»

Вроде серьезно, иначе что я тут делаю?

Так, какая там у меня снова была уважительная причина? Да, чары решила развеять — и теперь отнюдь не уверена, что сработает.

где встречаемся

Вот и понеслось. «Мой» взъерошенный до сегодняшнего утра был неприемлемым, а теперь уже — вот так вот, без вопросительных знаков. Как будто мы знакомы сто лет. Да мне только брат так пишет.

Итак, что он умеет не только читать, но и писать, то бишь, набирать на сотке, я, вроде как, убедилась. А теперь что, сообщения его анализирую? Черт знает что.

Еду и недоумеваю, чего же я там ищу. Сказать по правде, не могу понять, как вообще согласилась встретиться.

Алкоголь тут ни при чем. Лилле, если с «мишурой», стоил дороже, чем Монтепульчано, натаренный намедни, но действие его оказывается куда более мимолетным.

Ныряем в тоннель. Последнее, что вижу из окна — сгустившиеся тучи. Похоже, сейчас ливанет.

От мамы ехать минут сорок. За это время иллюзорная, безобидно-розовая дерзость улетучивается подобно веселым пузырькам в фужере, и я трезвею самым нежеланным и неудобным образом.