Чемпионы - Борис Порфирьев

— Всё потеряно, всё потеряно, — шептал пьяными губами Коверзнев, скручивая папиросу; закуривал. Сидел, сжав голову руками. — Нет, нет, не думать ни о чём, не слушать никого…

— Валерьян Павлович! Профессор атлетики! Мой великий арбитр!

Коверзнев поморгал пьяными глазами, разогнал ладошкой дым: «Чей это голос? Кто меня может звать из прошлого?» Привскочил со стула:

— Мкртич Ованесович?

— Он самый, дорогой мой! К вашим услугам! Вот где пришлось встретиться! Всегда говорил, что мир — тесный.

Джан — Темиров, сияя улыбкой и золотыми пломбами, шёл между сдвинутыми столиками, придерживая рукой мягкие полы пальто, напоминающего колокол, — боялся сбросить на пол посуду. Пожимая руку Коверзнева, он разыскивал кого–то глазами. Отодвигая наполненный бокал, боком присаживаясь на пододвинутый стул, проговорил:

— Сам бог послал мне вас… Нет, нет, благодарю, водку я не пью. Да и вы уже тоже того… достаточно… Повремените — для серьёзного разговора у нас с вами состояние самое подходящее.

Он всё искал кого–то глазами; потом, приподняв рукав, посмотрел на часы. Медленно разогнал ладошкой дым и попросил:

— Если можно, налейте сельтерской. — Отхлебнув из бокала, ещё раз оглядел зал. Покосился на соседей по столику, сказал шутливо: — Как тут не поверишь в высшее существо: услышало оно мои молитвы и ниспослало мне вас… Не хмурьтесь, через три минуты я освобожусь и всё объясню.

Коверзнев угрюмо молчал, поглядывая исподлобья на Джан — Темирова, который, как никогда, казался вульгарно щеголеватым.

Дверь в кафе распахнулась, на пороге появился толстенький человечек в котелке. Джан — Темиров поднялся ему навстречу и, не отвечая на подобострастный поклон, заговорил торопливо о чём–то, склоняясь над ним. Человечек раскланялся, прикладывая к груди пухленькие руки, унизанные перстнями. Джан — Темиров вытащил из внутреннего кармана пачку денег, отсчитал ему половину. Тот быстрым движением спрятал их и, всё так же кланяясь, пятясь, пошёл к дверям.

Вытирая пальцы носовым платком, Джан — Темиров сказал:

— Ну, вот и всё. Я в вашем распоряжении.

Коверзнев молча смотрел на него, думая: «Всё комбинации… По–прежнему делает деньги». А Джан — Темиров предложил:

— Идёмте ко мне в гостиницу, — и стал застёгивать пальто.

Коверзнев допил чёрный кофе с лимоном, потёр переносицу, стараясь окончательно прогнать хмель. Опираясь обеими руками о столик, медленно поднялся. И только когда вышли на улицу, сказал:

— До сих пор не могу поверить, что это вы.

— Будьте уверены — я. И, между прочим, я здесь уже два месяца… Удивительно, как мы не могли встретиться раньше?

— Очевидно, потому, — произнёс задумчиво Коверзнев, — что у Фанкони я редкий гость.

— А‑а… Вы предпочитаете более крепкие вещи?

— Да, — усмехнулся Коверзнев. — Бутылка водки может оказаться неплохим собеседником.

— Тогда каким же образом я застал вас сегодня за кофе?

— Результат самобичевания. Допил до того, что испугался, как бы не одичать вконец, — пожал плечами Коверзнев.

Обмениваясь подобными фразами, они вышли с Екатерининской на Дерибасовскую. Джан — Темиров, не останавливаясь, купил у девушки веточку жасмина и протянул Коверзневу со словами:

— Помнится, вы когда–то его очень любили.

Коверзнев с удивлением взглянул на него, молча взял цветы. Не от них, а оттого, что Джан — Темиров помнил его привязанности, оттого, что был так участлив — защекотало в носу. Чтобы скрыть выступившие слёзы, он уткнулся лицом в прохладный жасмин. Но тут же решил: «Если дело дошло до цветов, значит, я ему нужен зачем–то всерьёз». Шагал, втягивая голову в плечи — дул ледяной ветер с херсонских степей. Задумавшись, не заметил, как очутились перед «Лондонской». Расшитый золотом швейцар распахнул перед ними зеркальную дверь, и Коверзнев опять с неприязнью отметил, что Джан — Темиров приостановился, с подчёркнутой предупредительностью уступая ему дорогу. И в номере, что опять ему не понравилось, он отобрал у Коверзнева шинель и сам повесил её на вешалку. Шагая по двум комнатам, Джан — Темиров объяснял, почему отказался от просторных апартаментов, сетовал на то, что по ночам не бывает света, тогда как он страдает бессонницей; убрал с постели пачку газет.

Коверзнев сидел в кресле, упёршись в подлокотники, хмурился.

Оглядев его застиранную гимнастёрку, Джан — Темиров сказал:

— Не нравится мне что–то ваш вид. Где знаменитая блуза с напуском? Где шёлковый бант? Где традиционная трубка?

— Я давным–давно не арбитр, а офицер русской армии, — усмехнулся Коверзнев. — Что же вы хотите от меня?

Джан — Темиров приподнялся в кресле, наклонился к нему, резким движением сорвал один погон и бросил в угол:

— Вот чего я хочу!

Кровь прилила к лицу Коверзнева, рука потянулась к кобуре. Мелькнула мысль: «Я сам мечтал об избавлении от погонов, но не таким путём… Чтоб каждый подлец, наживающийся на нашей крови…» Он вскинул взгляд на Джан — Темирова и встретился с обезоруживающей улыбкой.

— Бросьте, — сказал тот. — Не надо красивых жестов. Неужели вы не понимаете, что понятие «честь офицера» давно отошло в область предания?.. Что символизируют ваши погоны? Верность царю? Так его давно нет.

— Я присягал русскому народу в лице…

Джан — Темиров махнул рукой:

— Глупости. Как это так у вас получается: присягали народу на верность — и воюете против народа?

Плечи Коверзнева устало опустились, он сгорбился.

Джан — Темиров поднялся, сделал к нему шаг и взялся за другой погон. Коверзнев отстранил его медленным движением.

Джан — Темиров пожал плечами. Глядя на него с улыбкой, как на ребёнка, сказал:

— Неужели вы не понимаете, что у русского народа давным — давно новое правительство и его никто не сбросит? Только кретины не понимают, что если сто пятьдесят миллионов мужиков и пролетариев поставили своё правительство, то это будет прочно. Это вам не какая–нибудь камарилья из профессоров и адвокатов.

— Если вы такого мнения, — сердито возразил Коверзнев, поднимая глаза на стоящего перед ним Джан — Темирова, — то почему вы сбежали из советского Петербурга, почему ошиваетесь в деникинской Одессе? И почему хотите (простите меня) драпать в Европу?

— Не нервничайте. Во–первых, мне с новой Россией не по пути. А во–вторых, если бы я и захотел остаться, то меня бы хлопнули у первого же забора, как эксплуататора и классового врага.

Коверзнев снова опустил глаза; угрюмо молчал.

— Чудак, — с улыбкой сказал Джан — Темиров. — Я же добра вам желаю. Вы что, не понимаете, что дни Одессы сочтены? Сейчас все будут думать лишь о своей шкуре. Слышите, французский дредноут стреляет через Одессу? Сейчас офицеры не чета вам постараются избавиться от погонов… Вы попрекаете меня тем, что я собираюсь бежать из России? Ну, а вы разве не побежите? Да вас прежде, чем меня, поставят к стенке. Так что нечего играть в благородство и верность присяге. Всё равно вам погоны больше не понадобятся.

Снова усталым движением плеча Коверзнев избавился от руки Джан — Темирова, проговорил медленно:

— Нет, нет… Если я сниму их, то только сам. Ни вам, ни даже красным я этого сделать не дам.

Он прошёл в угол, наклонился тяжело и подобрал погон. Не глядя на Джан — Темирова, попросил нитку с иголкой.

Джан — Темиров усмехнулся, но не возразил. Звонком вызвал горничную и передал ей просьбу Коверзнева. Через минуту, с улыбкой наблюдая за его неумелыми руками, пришивающими погон, произнёс:

— Валерьян Павлович, будьте умницей: пошлите всё к чёрту, едемте со мной в Париж. В четырнадцатом году вы не успели там провести гастроли — проведём сейчас. Парижане хотят веселиться, им будет импонировать борьба с быком.

Теперь уже усмехнулся Коверзнев:

— Да, но для этого нужен Никита, ибо мы с вами, даже вдвоём, не справимся с быком.

— А, ерунда! Найдёте другого, — беспечно сказал Джан — Темиров.

Коверзнев покачал головой:

— Я не уверен, что буду вам полезен.

— Наивный человек! Да я же не знаю французского! Так что вы для меня просто находка, и я, а не вы у меня в зависимости. Вы действительно наивный, непрактичный человек. Неужели вы могли подумать, что я мог бы вас облагодетельствовать?

Коверзнев уже не слушал — навязчивая мысль вновь сверлила мозг: «Да, да, всё бессмысленно, и где найти силы, чтобы относиться к происходящему по–джантемировски? За что я сейчас воюю? Чтобы вместо Николая сидел на троне Деникин? Колчак? Великий князь Николай Николаевич? И что изменится? Честных людей по–прежнему будут бить в охранке? Рабочие будут трудиться по шестнадцать часов? Мужики будут есть хлеб с лебедой, и целые деревни слепнуть от трахомы?»

— Валерьян Павлович, я же вам предлагаю великолепный выход из грязной игры. Ну как? По рукам?