Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания - Вольфганг Сартор

Не могу не отметить, что я прочно усвоил привитые мне под родительским кровом благородные и серьезные взгляды на жизнь и считал своим долгом любой ценой довести это до сведения окружающих. Так, например, когда наш «квартет» однажды купил ложу в Кёльнском театре на совершенно безобидную оперетту, я, исполненный чувства морального превосходства, выразил свое презрение к этому музыкальному жанру тем, что сидел спиной к сцене и демонстративно читал «Кёльнише цайтунг».

Неудивительно, что с такими принципами я успешно прошел одногодичный курс обучения – другие юные джентльмены, уступавшие мне в «благородстве», добились, впрочем, того же результата – и к Пасхе 1880 года получил аттестат ткацкого мастера.

Теперь мне предстояло приобрести необходимые коммерческие навыки на каком-нибудь текстильном предприятии. Из воспитательных соображений отец, приучавший меня к самостоятельности, потребовал, чтобы я сам выбрал учебное поприще, оставив, правда, за собой право вето.

И вот с рекомендательным письмом директора Школы ткачества в кармане я отправился в Мюнхенгладбах, чтобы представиться господину Рудольфу Эверлингу в фирме «Эггелинг и Эверлинг» и провести с ним переговоры о своем обучении. Это и в самом деле были переговоры – восемнадцатилетнего юнца и директора фирмы. Потому что срок обучения в торговом доме «Эггелинг и Эверлинг» составлял три года, я же намеревался сократить этот срок до двух лет. Мне удалось добиться своего, и, получив согласие отца, я вскоре вернулся в Мюнхенгладбах, чтобы провести там два благословенных года.

30. Учеба в Мюнхенгладбахе

Предприятие, на котором я проходил обучение, было маленькой, но очень четко и эффективно работающей ткацкой фабрикой, насчитывавшей всего шестьдесят механических станков, вырабатывавших хлопчатобумажные ткани для пошива брюк и добротную бумазею. Имевшаяся при фабрике прядильня была оснащена всего 4000 веретен. Я потом всегда удивлялся, как такие миниатюрные фабрики умудряются выживать.

Малые масштабы предприятия позволяли нам, ученикам, потрогать все своими руками, увидеть все собственными глазами и получить пример максимально экономного хозяйствования. Что касается численности персонала, то большей экономии добиться там было просто невозможно: один приказчик, два начальника и три ученика (последние, разумеется, не получали жалованья). Бухгалтерия была допотопной, так называемой «простой». К счастью, однако, у фирмы был копировальный станок, так что ученикам не приходилось вручную копировать письма в так называемые копировальные книги, как это делалось ранее.

Мой начальник, Рудольф Эверлинг, был образцом добросовестного, честного и усердного фабриканта. Он заведовал ткацким производством.

Его компаньон Эрнст Эггелинг, финансист и аристократ фирмы, довольствовался руководством прядильней, которое не сильно его обременяло. Свое ограниченное рабочее время в конторе он чаще всего проводил за чтением газеты.

Первый год я работал в ткацком отделе под началом господина Эверлинга. Учеников в то время – чтобы сэкономить расходы на посыльных – нещадно использовали на разного рода работах, не имеющих ни малейшего отношения к изучаемому ремеслу. Чего стоила одна только подготовка к отправке посылок с образцами товара! А тащить их в поте лица на почту, которая, как назло, находилась на Крефельдер-штрассе, где я мог встретить знакомых, в том числе молодых хорошеньких девушек, было и вовсе истинной мукой. Поэтому мне приходилось пробираться на почту окольными путями, маленькими узкими переулочками.

Затем я перешел под более мягкий и небрежный контроль господина Эггелинга, в «отдел прядильного производства», состоявший, впрочем, лишь из двойного стола, с одной стороны которого восседал мой шеф, с другой – я. Мы вдвоем обеспечивали всё. Вернее, не совсем «вдвоем»: он, хоть и был милым и умным человеком, не мог преодолеть определенной антипатии к активной трудовой деятельности, поэтому все письменные работы, включая бухгалтерию, ложились на мои плечи. Но, несмотря на это, работы было мало.

Фирма моего шефа принадлежала к числу самых маленьких в этой бурно развивавшейся промышленной отрасли, которая расцвела лишь благодаря введенной Бисмарком политике протекционизма196.

Гладбахская хлопчатобумажная промышленность возникла в эпоху Наполеона благодаря континентальной блокаде, направленной против английских товаров. Ее создали обосновавшиеся здесь выходцы из Бергишес-Ланда. Поэтому даже в 80‐е годы фабрики в этом сугубо католическом регионе в большинстве своем оставались протестантскими; католиков было крайне мало.

Это обстоятельство играло в общественной жизни Гладбаха – в связи с бушевавшим тогда злополучным «культуркампфом»197 – странную роль, которую сегодня трудно понять. Религия расколола общество, так что общение представителей разных конфессий стало практически невозможным. Люди чуть ли не перестали здороваться друг с другом. Протестанты превратили расположенный на склоне холма посреди живописного парка ресторан «Отдых» в некое подобие клуба, католики обосновались в «Казино».

Рабочие, представлявшие собой неизменный электорат Партии центра198, стояли на гораздо более низком культурном уровне, чем в Кеттвиге. Даже их внешний вид красноречиво говорил о более чем умеренном потреблении воды и мыла. Да и с политической точки зрения тогдашнее католическое население города, присоединенного к Пруссии лишь в 1815 году, казалось мне инородным телом в городской общине. Даже новобранцы, призванные на военную службу, говорили: «Идем к пруссакам».

Одним словом, самым приятным в эти два года в Гладбахе была не работа, а впечатления моей еще не обремененной обязанностями и заботами вольной юности, проведенной в гостеприимном и любезном окружении. С отрадой я вспоминаю подаренную мне судьбой дружбу с несколькими семьями в Гладбахе и соседнем Рейдте, которые относились ко мне как к близкому родственнику. Особенно тесные дружеские отношения связывали меня с Адель и Хелене, а также с моим ровесником Альфредом Юнкерсом; связь с ним оборвала его смерть в 1887 году, причиной которой была болезнь сердца.

Даже сейчас, по прошествии более чем сорока лет, воспоминая те счастливые времена, я словно наяву слышу сентиментальную рейнскую песенку, которую мы не раз пели, прощаясь со своими прелестными подружками после совместного воскресного похода по окрестностям Гладбаха:

Как жаль, пора пришла прощаться!

Позволь тебя поцеловать… и т. д.

Однако мы были слишком хорошо воспитаны – а я к тому же был еще слишком молод, – чтобы руководствоваться этой песенкой.

***

Незадолго до окончания срока моего ученичества, за которым с целью отъезда в Москву должно было последовать мое дальнейшее обучение в текстильной промышленности, я получил от отца письмо, в котором он сообщал мне о своем желании, чтобы я продолжил учебу и работу на его дрезденской сигаретной фабрике «Лаферм».

Так я в 1882 году, на Пасху, стал табачником в Дрездене. Перед этим я успел сделать попытку поступить на военную службу в конную гвардию в Дрездене, чтобы отбыть воинскую повинность, отслужив год, но был признан