О любви - Стендаль

естественность. С этого мгновения любовь больше не любовь; она опускается до уровня обыкновенной сделки; единственная разница в том, что вместо денег мы получаем удовольствие, или удовлетворение тщеславия, или соединение того и другого. Но трудно не испытывать некоторого презрения к женщине, с которой можно безнаказанно ломать комедию, а потому, чтобы бросить ее, нужно только набрести на другую, которая была бы в этом отношении сколько-нибудь лучше ее. Привычка или клятвы могут удержать человека, но я говорю о влечении сердца, по природе своей склонного стремиться к наибольшему наслаждению.

Возвращаясь к слову естественность, замечу, что естественное и привычное – разные вещи. Если придавать этим словам одинаковое значение, очевидно, что чем больше в нас чувствительности, тем труднее нам быть естественными, ибо привычка имеет меньше власти над состоянием и поведением человека, чем сила обстоятельств. Все страницы жизни холодного человека одинаковы; сегодня вы найдете его таким же, каким он был вчера: всегда той же деревяшкой.

Как только в нем заговорит сердце, чувствительный человек не находит в себе больше следов привычки, которая руководила бы его поступками; и как мог бы он идти по дороге, если чувство этой дороги им утеряно?

Он ощущает огромный вес, приобретаемый каждым словом, с которым он обращается к любимому существу; ему кажется, что одно слово вот-вот решит его участь. Как может он не стараться хорошо говорить? Или, по крайней мере, как может он не чувствовать, что хорошо говорит? С этого момента непосредственности больше нет. Не надо, следовательно, и притязать на непосредственность, представляющую собой свойство души никогда не оглядываться на самое себя. Мы таковы, какими мы в силах быть, но мы чувствуем, каковы мы.

Мне кажется, мы подошли сейчас к крайнему пределу естественности, к какому только может стремиться в любви тонко чувствующее сердце.

Страстный человек может лишь ухватиться, как за единственное прибежище во время бури, за клятву никогда не искажать истину и правильно читать в своем сердце; если беседа протекает живо и порывисто, он может надеяться на прекрасные минуты естественности, иначе ему удастся быть совершенно естественным только в те часы, когда он любит немного менее безумно.

В присутствии любимой женщины естественность едва сохраняется даже в движениях, привычность которых так глубоко, однако, укоренилась в мускулах. Когда я шел под руку с Леонорой, мне всегда казалось, что я вот-вот упаду, и я думал о том, чтобы идти как следует. В нашей власти лишь одно: никогда не быть неестественными по собственной воле; для этого достаточно убеждения, что недостаток естественности донельзя невыгоден и легко может стать источником величайших бед. Сердце женщины, которую вы любите, перестает понимать ваше сердце, вы теряете способность к нервным и непроизвольным порывам искренности, откликающейся на искренность. Это значит потерять всякую возможность ее тронуть, я чуть было не сказал – соблазнить ее; при этом я вовсе не намерен отрицать, что женщина, достойная любви, способна видеть свою судьбу в прелестном девизе плюща, который умирает, если не привязывается: таков закон природы; но женщина всегда делает решительный шаг к счастью, когда сама дает счастье любимому человеку. Мне кажется, разумная женщина должна уступить до конца своему любовнику только тогда, когда она больше не в состоянии защищаться, и самое легкое сомнение в нежности вашего сердца мгновенно придает ей некоторую силу, которой, во всяком случае, хватает на то, чтобы отсрочить еще на один день ее поражение[85].

Нужно ли добавлять, что все это рассуждение станет верхом нелепости, если только вы примените его к любви-влечению?

Глава XXXIII

Постоянная потребность успокоить легкое сомнение – вот в чем заключается ежеминутная жажда, вот в чем заключается жизнь счастливой любви. Так как страх никогда ее не покидает, ее наслаждения никогда не могут надоесть. Отличительный признак этого счастья – крайняя серьезность.

Глава ХХХIV

О дружеских признаниях

Нет в мире глупости, быстрее наказуемой, чем признание близкому другу в любви-страсти. Если вы говорите ему правду, он узнает, что вы испытываете наслаждения, в тысячу раз более высокие, чем доступные ему, и притом такого рода, что они заставляют вас презирать его наслаждения.

Еще хуже бывает между женщинами, так как их жизненный успех состоит в том, чтобы вызывать страсть, а ведь обычно наперсница сама выставляет напоказ любовнику свое очарование.

С другой стороны, у существа, пожираемого этой лихорадкой, нет более властной потребности, чем потребность в друге, с которым можно обсудить страшные сомнения, ежеминутно овладевающие душой, ибо в этой ужасной страсти все созданное воображением становится действительностью.

«Большой недостаток в характере Сальвиати, – писал он в 1817 году, – представляющем в этом отношении полную противоположность Наполеону, состоит в том, что, когда при обсуждении вопросов, связанных с данной страстью, что-нибудь морально уже доказано, он не может решиться исходить из этого как из факта, твердо установленного, и, помимо воли, на свое великое несчастье, беспрерывно подвергает это пересмотру». В честолюбии легко проявить мужество. Кристаллизация, не порабощенная желанием добиться чего-нибудь, способствует укреплению мужества; в любви она целиком состоит на службе у того самого существа, по отношению к которому она нуждается в мужестве.

Женщина может встретить вероломную подругу, может встретить также подругу скучающую.

Тридцатипятилетняя княгиня[86], скучающая и томимая жаждой деятельности, интриг и т. д., недовольная прохладным отношением своего любовника и вместе с тем не питающая надежды вызвать другую любовь, не зная, на что направить пожирающую ее жажду деятельности, и не имея никаких развлечений, кроме приступов дурного настроения, легко может найти занятие, то есть удовольствие и цель жизни, в том, чтобы сделать несчастной истинную страсть – страсть, которую кто-то имеет дерзость испытывать не к ней, а к другой, в то время как ее собственный любовник дремлет рядом с ней.

Вот единственный случай, когда ненависть служит источником счастья – это потому, что она дает занятие и работу.

Прелесть этого занятия в первую минуту состоит в желании затеять что-то, а как только общество догадывается об этой затее – в азарте, побуждающем добиваться успеха. Зависть к подруге надевает маску ненависти к любовнику – иначе как бы могла женщина бешено ненавидеть человека, которого она никогда не видала? Она ни за что не признается в своей зависти, так как для этого ей пришлось бы признать чьи-то достоинства, а вокруг нее есть льстецы, которые держатся при дворе только умением выискивать смешные стороны в любимой подруге.

Позволяя себе столь низкий образ действий, вероломная наперсница легко может вообразить, что ее побуждает исключительное желание не потерять столь ценной дружбы. Скучающая женщина говорит себе, что даже дружба угасает в сердце, терзаемом любовью и ее смертельными тревогами; дружба в присутствии любви поддерживается только признаниями; а что