О любви - Стендаль

шея и открытая часть плеч, достойных Кановы. У нее хватает искусства скрывать свои мрачные черные глаза от взглядов тех людей, чьей проницательности боится ее женская чувствительность; но я видел сегодня вечером, как внезапная краска залила все ее лицо, когда Дельфанте сказал что-то, чего она не одобрила. Этой надменной душе показалось, что он менее достоин ее.

Но все же, если бы даже я ошибался в своих предположениях о счастье Дельфанте, то, оставив в стороне тщеславие, я считаю, что он счастливее меня, равнодушного человека, находящегося, и на посторонний взгляд и на самом деле, в очень благоприятных условиях для счастья.

Болонья, 3 августа 1818 года.

Глава XXX

Странное и грустное зрелище

Женщины, с их женской гордостью, вымещают досаду, причиняемую им дураками, на умных мужчинах, а досаду, причиняемую прозаическими натурами, действующими с помощью денег и палочных ударов, на благородных душах. Нечего сказать, хороший результат.

Мелочные соображения гордости и светских приличий послужили причиной несчастья некоторых женщин, и родные из гордости поставили их в ужасное положение. Судьба оставила им в утешение нечто гораздо большее, чем все их горести, – счастье страстно любить и быть страстно любимыми; но вот в один прекрасный день они перенимают у своих врагов ту бессмысленную гордость, первыми жертвами которой стали они сами, и все это лишь для того, чтобы убить единственное счастье, которое им осталось, чтобы сделать несчастными и себя и тех, кто их любит. Какая-нибудь подруга, у которой было десять всем известных любовных связей, иногда притом даже одновременных, настойчиво внушает женщине, что, полюбив, она обесчестит себя в глазах общества; а между тем это милое общество, никогда не возвышающееся над низкими мыслями, великодушно разрешает женщине заводить нового любовника ежегодно, утверждая, что таков обычай. И вот душа опечалена странным зрелищем: по совету пошлой шлюхи нежная и в высшей степени чуткая женщина, ангел чистоты, бежит от единственного и безграничного счастья, которое ей осталось, чтобы предстать в одеждах сияющей белизны перед толстым дуралеем-судьей, ослепшим, как известно, сто лет тому назад и кричащим во всю глотку: «Она в трауре!»

Глава XXXI

Выдержка из дневника Сальвиати

Ingeniuni nobis ipsa puella facit.

Propert., II, 1[69]

Болонья, 29 апреля 1818.

Удрученный несчастьем, в которое меня повергла любовь, я проклинаю свое существование. Все мне противно. Погода хмурится, идет дождь, поздний холод опять погрузил в уныние природу, которая после долгой зимы рвалась к весне.

Скьяссетти, отставной наполеоновский полковник, рассудительный и хладнокровный друг, провел у меня два часа. «Вам следовало бы перестать любить ее». – «Как достигнуть этого? Верните мне мою страсть к войне». – «Знакомство с нею было для вас большим несчастьем». Я чувствую себя таким подавленным, мужество настолько покинуло меня, тоска так владеет мною сегодня, что я почти соглашаюсь с ним. Мы оба стараемся угадать, какие соображения заставили ее подругу оклеветать меня; мы ничего не понимаем и только вспоминаем старую неаполитанскую поговорку: «Женщина, от которой ушла молодость и любовь, злится по пустякам». Несомненно одно: эта жестокая женщина в бешенстве на меня – так выразился один из ее друзей. Я могу отомстить ей ужасным образом, но у меня нет ни малейшей возможности защитить себя от ее ненависти. Скьяссетти уходит. Не зная, что делать с собой, я иду бродить под дождем. Моя квартира, эта комната, где я жил в первое время нашего знакомства, когда мы виделись каждый вечер, кажется мне невыносимой. Каждая гравюра, каждая вещь упрекают меня за счастье, о котором я мечтал при них и которое потерял навсегда.

Я брожу по улицам под холодным дождем, и случай, если можно это назвать случаем, приводит меня к ее окнам. Уже темнело, и я шел, устремив глаза, полные слез, на окно ее комнаты. Вдруг занавеска немного раздвинулась, как будто кто-то хотел взглянуть на площадь, и тотчас задернулась снова. Я почувствовал как бы толчок в сердце. Я не мог держаться на ногах; я спрятался под навес соседнего дома. Тысячи чувств нахлынули на мою душу; может быть, занавеска колыхнулась совсем случайно; но что, если она была раздвинута ее рукой!

Есть на свете два несчастья: несчастье неудовлетворенной страсти и несчастье deadblank[70].

Когда любовь живет во мне, я чувствую в двух шагах от себя бесконечное счастье, превосходящее все мои желания, зависящее от одного лишь слова, от одной лишь улыбки.

Когда, подобно Скьяссетти, я не чувствую страсти, в грустные дни, я ни в чем не вижу счастья, начинаю сомневаться, что оно существует для меня, впадаю в сплин. Следовало бы не испытывать сильных страстей и обладать лишь некоторой долей любопытства или тщеславия.

Уже два часа ночи, а я видел легкое колыхание занавески в шесть часов; я сделал десяток визитов, побывал в театре, но всюду оставался молчаливым и задумчивым и целый вечер думал над таким вопросом: «Что, если после столь сильного и столь малообоснованного гнева – ибо разве я хотел оскорбить ее и разве есть что-либо на свете, чего нельзя было бы оправдать хорошими намерениями? – она на мгновение почувствовала любовь ко мне?»

Бедный Сальвиати, написавший предшествующие строки на полях томика Петрарки, умер некоторое время спустя; он был близким другом мне и Скьяссетти; мы знали все его помыслы, и именно ему я обязан всеми мрачными страницами этих опытов. Он олицетворял безрассудство; впрочем, женщина, ради которой он совершил столько безумств, самое интересное существо, которое мне когда-либо приходилось встречать. Скьяссетти говорил мне: не считаете ли вы, что эта несчастная страсть не дала Сальвиати ничего хорошего? Прежде всего, он испытал денежные невзгоды, хуже которых трудно себе представить. Эти невзгоды заставили его после блестящей молодости довольствоваться очень скромным состоянием и при всяких других обстоятельствах привели бы его в исступление, а тут он едва вспоминал о них два раза в месяц.

Затем, что неизмеримо важнее для такого выдающегося человека, эта страсть была для него первым настоящим курсом логики, который ему удалось пройти. Это покажется странным для человека, который бывал при дворе, но это объясняется его безграничным мужеством. Например, он провел как ни в чем не бывало день, повергший его в ничтожество; на этот раз, как и в России, он удивлялся тому, что не чувствует ничего особенного; действительно, он никогда не боялся чего-нибудь настолько, чтобы думать об этом два дня подряд. Взамен этой беспечности он в течение последних двух лет ежеминутно старался поддержать в себе мужество; раньше он ни в чем не видел опасности.

Когда вследствие его неосторожности и его веры в хорошее о нем мнение[71] любимая женщина осудила его на встречи с ней не чаще двух раз в