Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

и капитан Лялин счел своим долгом подтвердить верность Гвардейского экипажа начавшемуся военному бунту:

– Товарищи! Мы сегодня переживаем великий и радостный день! Россия стала свободной! Матросы! Я хочу вам напомнить, что восемьдесят пять лет тому назад ваши офицеры первыми пытались свергнуть ненавистное иго самодержавия! Они выступили на Сенатской площади против тирании… Они первыми начали дело освобождения России! Теперь вы, товарищи, подали нам, офицерам, свою руку, и мы пошли за вами, свято веря в нашу правоту в деле освобождения России от векового ига!

Не правда ли, недурной образчик красноречия старого гвардейского офицера?..

Здание Думы и прилегающий район были запружены бесчисленными толпами рабочих, штатских, зевак, домашней прислугой, представителями петербургского дна, «жаждавшими присоединиться к Думе».

Сливки русской интеллигенции в лице студентов и курсисток изображали собой стражу революционного порядка, беспомощно стараясь разобраться в царившем бедламе… Дума сделалась складочным местом припрятанной муки и других предметов продовольствия, а также и целого ассортимента публичных женщин, которых кто-то удосужился с собой притащить… Очевидцы передавали мне, что картину, творившуюся в Думе в те дни, ни описать, ни передать словами было невозможно. Это было не законодательное учреждение, а просто крытый толкучий рынок в соединении с публичным домом последнего разряда!

Глава VI

К нам в комнату больше вторжений не было. Мы с К. решили переждать стрельбу в вестибюле, которая стала постепенно стихать. Нас очень беспокоила судьба Китицына, Тилли и других наших друзей и знакомых, о местопребывании которых мы не имели никакого представления.

Часов около 11 утра мы спустились во второй этаж. К большому моему счастью, я нашел Ольгу К., мою сводную сестру, у нее в номере. У нее собрались, кажется, все, кто чудом, как и мы, остались в «Астории», в том числе и лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорской Фамилии полка полковник барон Притвиц, генерал, фамилии которого не помню, несколько дам и человек шесть-семь офицеров. Через некоторое время пришел корнет П. с большим шрамом и синяком на правой щеке. Оказалось, что его ударил прикладом какой-то солдат за то, что он пытался помочь знакомому генералу-инвалиду, на которого с оскорблениями набросилась толпа, когда последний выходил на улицу.

Настроение у всех было подавленное и угнетенное. Мне было жалко смотреть на Притвица, до того он осунулся за это трагическое утро. Георгиевское оружие у него было отобрано. Он мрачно сидел в углу на кресле и украдкой вытирал набегавшие слезы.

О хлебе насущном позаботился гражданин матрос, получивший синенькую на чай и приволокший из разгромленного погреба фунта три-четыре зернистой икры, наваленной прямо на чайные подносы, и несколько банок консервов. Матрос этот, слонявшийся без дела по коридору, оказался недурным малым и очень быстро освоился со своей неожиданной ролью посыльного при господах.

После столь оригинального завтрака все немного повеселели, и дамы наши хоть немного пришли в себя от пережитого волнения.

Я решил спуститься вниз, чтобы посмотреть, что там делается. В первом этаже меня поймал французский офицер и, волнуясь, заявил, что я должен оградить его от солдат, грабящих его номер. Я бросился с ним в его комнату. В ней два солдата преспокойно вынимали из шкафа, что им под руку попадало, третий финским ножом взрезывал большой кожаный чемодан. В негодовании я крикнул:

– Братцы, что вы делаете? Ведь здесь французский офицер живет!

– Ну и шта? Раз офицер, так туда его и туда!

Эта непечатная ругань была мне ответом. Самообладание покинуло меня, и, развернувшись что было мочи, я даже не ударил, нет, а именно двинул ближе стоящего солдата по уху… Все это могло окончиться как для меня, так и для француза печально. Но участь сражения была решена неожиданным появлением здоровенного боцмана и вестового лейтенанта. Солдаты, увидев подоспевшую подмогу, как ошпаренные, выскочили из комнаты, напутствуемые здоровенными тумаками молодчины боцмана.

Провожаемый бесконечными благодарностями лейтенанта, я спустился в вестибюль.

Глазам моим представилась чарующая картина, плод творчества освобожденного от 300-летнего произвола народа…

Все окна и витрины были разбиты вдребезги, в щепы была разнесена огромная входная дверь-вертушка, бюро швейцара разбито, не осталось ни одного целого стола, стула, кресла и вообще какой-нибудь мебели, в изобилии наполнявшей ранее элегантный вестибюль и холл. Даже трубы парового отопления были вырваны из своих гнезд, часть мраморной облицовки стен была сорвана и разбита на куски… Все внутренние двери были сорваны с петель и представляли собой обломки. Даже большинство люстр было уничтожено стрельбой в потолок, и стеклянная пыль от них буквально покрывала заваленный обломками пол, покрытый и без того на целую четверть грудами зеркального стекла, щепками, обрывками материи, кожей клубных кресел, от которых виднелись только одни голые остовы. Куски мрамора со стен и пола, который тоже во многих местах был разбит ломами, валялись вокруг.

Соседние залы были также обращены в груды развалин. Пьяная толпа полуоборванных штатских, каких-то баб и солдат всех полков слонялась по нижнему этажу и доламывала последнее, что случайно осталось еще в целости… Слышалась площадная брань, смешанная с криками вроде:

– Довольно, сучьи дети, на своих ж… посидели, теперь и наша пора гулять пришла! – и так далее в том же духе.

Матросы стояли около дверей и окон и пытались не впускать никого с улицы, но из этого ничего не выходило.

Я прошел в ресторан. Там картина была еще плачевнее. Громадный буфет был повален на пол и разбит топорами! От столов и стульев и помину не было, только мелкие щепки покрывали пол вперемешку с кусками красного ковра. Инструменты балалаечного оркестра не избегли общей участи: от них осталось одно воспоминание в виде грифов, да и то сломанных на две-три части. Посуда была вся переколочена.

При моем появлении толпа доканчивала металлический сервиз… Каждая ложка, каждая вилка, соусник и прочее ломалось и коверкалось поштучно! Я не верил глазам своим, до того все виденное мною было кошмарно, дико и нелепо!

Двери в кухню и в погреб были выломаны. Оттуда поминутно вылезал мертвецки пьяный разнообразный сброд. Несколько человек уже валялось на полу в бесчувственном состоянии.

Любопытство одолело меня, и я с трудом пробрался в погреб. Он был по щиколотку залит вином, водкой, шампанским и различными соусами. Это была какая-то клейкая коричнево-бурая жижа.

У винного отделения толпилась кучка людей. В самом же отделении несколько солдат с видом знатоков-дегустаторов отбивали об стол горлышки бутылок. Белое и красное столовое вино, как неприемлемое, пренебрежительно бросалось на землю, коньяки и водки отдавались толпе и тут же выпивались. Более расчетливые лазали по продуктовому отделу и набивали