Пинбол - Ежи Косинский

– Четырнадцатый квартет Шуберта. Правильно? – сказала она. – Известный также как «Девушка и смерть».

Остен отстранился в изумлении.

– Невероятно! Откуда ты знаешь? Она встала и одернула комбинезон.

– Черная магия. – Она махнула рукой на африканских идолов.

Ну конечно, она вполне могла слышать этот пассаж в исполнении студента Джульярда. Он начал играть другую пьесу.

– Дебюсси. Прелюдия к «Послеполуденному отдыху фавна», – сказала она, и пальцы его замерли. – Ты неплохо играешь, парень!

Он встал и опустил крышку рояля. Хорошо, что весь вечер он говорил с ней измененным голосом. Столь музыкальное ухо вполне могло его разоблачить.

– Где ты училась музыке?

Она ответила, снова растягивая гласные на южный манер:

– А-а? Разве низ-зя маленькой черной девочке знать, что играют белые люди?

– Ты говорила мне, что…

– Я говорила тебе, что пианист, который живет здесь, ищет кого-нибудь на ночь! – решительно заявила она. – Тебя-то он и нашел. А вот на этом инструменте я играю. – Она села за рояль, взяла несколько аккордов, затем так же внезапно остановилась.

– «Баркарола» [16] Шопена, – пробормотал Остен. – Ноктюрн с двумя основными темами, придающими пьесе характер диалога влюбленных. До-диез мажор – это их поцелуи, ласки, слияние. Слегка колеблющийся ритм басового соло навевает мысли о том, что все это они проделывают в лодке – в гондоле, например. – Он улыбнулся. – Следует доиграть по меньшей мере до семьдесят восьмого такта, прежде чем они оторвутся друг от друга…

Она глядела на него с явным удивлением:

– А теперь, парень, скажи, откуда ты всего этого набрался?

– А теперь, куколка, ответь, почему ты так хорошо играешь? – передразнил ее Остен.

– Я училась этому в Джульярде.

– А я у себя дома.

Она подошла к нему и, прижавшись грудью к его груди, стала легонько толкать его в сторону кровати.

– Что может делать в «Ударе Годдара» парень, знающий Шуберта, Дебюсси и Шопена?

– Искать свою баркаролу, – ответил он. – А что там делала классическая пианистка?

– Пила шампанское с фавном. Пол, которого ты видел со мной, музыкальный агент. Он собирается взять меня на встречу с хозяевами звукозаписывающей фирмы. Я у него буду чем-то вроде прелюдии.

– Не трать больше время на своего фавна, – сказал Остен. – Моему отцу принадлежит «Этюд Классик».

Таким образом музыка стала исходной точкой страстного увлечения Остена Донной. В этой девушке он увидел свое спасение – впервые он встретился с человеком, с которым мог оставаться самим собой, не порывая с другой стороной своего бытия, где, будучи Годдаром, пребывал в одиночестве, скрытый из виду.

А еще она была первой черной, с которой он вступил в близкие отношения. Все в ней – от цвета ее кожи до происхождения из средних слоев Южного Бронкса и стихийной любви к музыке – казалось ему экзотикой.

Вскоре после первой их встречи он взял Донну на официальный прием в манхэттенской квартире отца. То было ежегодное мероприятие, и на сей раз праздновалась тридцатая годовщина «Этюд Классик».

Собралось около восьмидесяти человек: руководство фирмы, множество композиторов и исполнителей, выпускавших пластинки с маркой «Этюда», а также многочисленные музыкальные критики. Появление Донны, облаченной в золотое парчовое платье с глубоким декольте и разрезами на подоле, ошеломило степенное изысканное общество.

Так как его отец придавал этим приемам огромное значение, Остен посещал их с отроческих лет, и его, единственного ребенка основателя и президента фирмы, знало большинство здесь присутствующих. Именно в один из таких вечеров он, тогда тинэйджер, впервые встретился с Годдаром Либерзоном и Борисом Прегелем, людьми, чье мировоззрение и отношение к искусству продолжали оказывать на него влияние даже после их смерти. Впрочем, как правило, большинство гостей были скучны и вдобавок раздражали его своими псевдоаристократическими манерами. Остену доставляло особое удовольствие прогуливаться среди них под руку с Донной – единственной на званом вечере негритянкой.

Представляя Донну отцу, он с трудом подавил желание расхохотаться – почтенный джентльмен не на шутку испугался при виде ее грудей, до сосков обнаженных глубоким вырезом. Затем он подошел с ней к гостям, опять-таки с удовлетворением отметив их безуспешные попытки скрыть, насколько все они шокированы.

Среди присутствующих он различил Патрика Домостроя, человека, с которым уже несколько раз встречался на отцовских вечерах. Музыка Домостроя, так же как его концерты, пользовалась некогда большим успехом, но потом он перестал писать и ныне пребывал в забвении, лишь изредка появляясь на подобных сборищах.

Тощий лысеющий человек средних лет с лицом, изборожденным морщинами, – вот как выглядел Домострой, прохаживающийся по залу с видом голодного стервятника. Он говорил с легким иностранным акцентом, да и все в нем было из другого мира – жесты, быстрые взгляды, отрывистая речь, кричащая одежда. С ним была голубоглазая, пухлая блондинка, куда моложе, чем он. Заметив Донну, Домострой принялся разглядывать ее с таким откровенным любопытством, что Остен непроизвольно сделал шаг, чтобы заслонить свою спутницу.

Что же касается Домостроя, он тоже припомнил, как два-три раза встречался с Джимми Остеном – всегда в присутствии Джерарда Остена, его гостей и сотрудников. И хотя ни о чем серьезном они ни разу не говорили, Домострой считал замечания Остена об отцовской компании и музыке вообще весьма недалекими. А еще его раздражал пристальный взгляд молодого человека, совершенно не соответствующий его подчеркнуто нейтральному стилю поведения. Про себя Домострой называл его вялым дурнем. И сейчас бы он, разумеется, постарался избежать общества Джимми Остена, если бы не девушка, сопровождавшая парня. Негритянка была необыкновенно красива и отлично сложена; а ее выдержка, изящество, почти аристократические манеры заставили Домостроя подумать о том, так ли он прав, недооценивая Джимми Остена. Во всяком случае, с прозвищем он явно поторопился.

Когда Остен с Донной подошли ближе, Домострой не упустил возможности с ней познакомиться. Остен нехотя представил подругу. Донна, услышав имя Домостроя, выразила признательность композитору за то наслаждение, которое доставляет ей его музыка, и Остен еще больше пожалел об этой нежелательной встрече.

Домострой не скрывал, какое впечатление произвела на него Донна. Не обращая внимания на Остена, он посмотрел ей в глаза и сказал:

– Знай я, что вам нравится моя музыка, насочинял бы вдвое больше.

– Что же вам мешает сделать это теперь? – кокетливо поинтересовалась она.

– Я польщен и приятно удивлен, – продолжал Домострой. – Никогда бы не подумал, что вам может нравиться моя музыка.

– Потому что я черная?

– Да, а я – белый, – сказал Домострой, не отводя взгляда. – Здесь дело в разнице ритмического напряжения.

Остен почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.

– Что за идиотизм? – понизив голос, сердито спросил он. – Вы что, собираетесь обсуждать с Донной природную ритмичность негроидной расы? – Он еле сдерживал себя. – Донна, пойдем отсюда. – Он взял ее за руку.

– Подожди, Джимми, – сказала она, высвобождая запястье. – Мистер Домострой прав. Для меня ритм – это не музыкальное упражнение, замкнутое линиями нот, а порыв – естественный пульс моего тела. Мои африканские предки из народа ашанти были рабами; они поддерживали связь между невольничьими кораблями с помощью атумпанов – говорящих барабанов. Мой отец был джазовым пианистом, и первый музыкальный инструмент, на котором он научил меня играть, назывался мбира, это такое простейшее пианино с металлическими язычками и тыквой в качестве резонатора…

– …обнаруженное португальцами в Южной Африке в шестнадцатом столетии, – подхватил Домострой, – и названное ими «кафр». – Помедлив, он спросил: – Вы случайно не дочь Генри Ли Даунза?

– Да, – кивнула Донна. – Я поздний ребенок. Мой отец умер, когда мне было четырнадцать. Вы знали его?

– Я слышал игру вашего отца, – сказал Домострой. – Он был величайшим джазовым музыкантом, подлинным виртуозом, способным извлекать из рояля звуки колокола или трубы.

Донна, казалось, была приятно удивлена.

– Я благодарна вам за эти слова, мистер Домострой, однако то, что для вас, наверное, отошло в область истории, для меня остается живым ритмом – музыкой, ни с какой другой не сравнимой. – Она повернулась к Остену и шутливо заметила: – Могу поспорить, что, когда мистер Домострой думает о прошлом, в душе у него звучат елизаветинские мадригалы. Не сомневаюсь, что первым инструментом, увиденным им в детстве, был «Стенвей».

– Именно так, – признал Домострой. – Рояль моей матери. Она была концертирующей пианисткой. – Глаза его встретились с глазами Донны. – С вами так же приятно беседовать, как и просто смотреть на вас, мисс Даунз. Вы танцовщица?