Колыбель в клюве аиста - Исраил Ибрагимов

Вряд ли кто мог бы вразумительно ответить, кем доводились Горшечник и Рябая друг другу. Лишь мы с Жунковским знали, что у ворот избушки останавливалась то полуторка, то телега ― из них Горшечник тащил в избушку увесистые мешки...

И вот Горшечник оглядел нас, бросил в рот семечки, насыпал и женщине в ладонь ― и та принялась лузгать, следя за действиями Али, по-прежнему ползавшим по земле, собирая куски мыла.

Жунковский пришел вместе с Ромкой, и это было похоже на чудо: ведь, по расчетам моим, Ромка находился сейчас на фронте. В мальчике, облаченном в черную детдомовку, не сразу можно было узнать вчерашнего оборванца.

Мы обнялись.

Провели день вместе. В полдень, отчитавшись дома за торговлю, отдав выручку за проданную махорку, я двинул с приятелями в кино.

Картина возвращала в довоенные дни. Герои фильма беспечно суетились на улицах и площадях большого города ― то-то была жизнь! В станционной столовке, в роскошном буфете властвовал сытый, добрый, смешной тип ― знаток персидского, армянского, грузинского, азербайджанского языков: ему, к огорчению миловидной героини и ее спутника, неунывающего бородача, да и к нашему сожалению, не помогло знание языков ― бессильным оказался он перед тайной письма, написанного симпатичным чабаном-кавказцем! Ромка закатывался по пустякам, шлепал себя по колену, приговаривая:

― Дела!

Мы остались и на второй сеанс, и снова Ромка был возбужден, толкал меня в бок, хватал за локти, выкрикивая в восторге:

― Вот дела!

Всласть насмотревшись и насмеявшись, мы еще долго ходили вокруг клуба, смакуя подробности фильма, попутно вспоминая случаи из истории нашего старого клуба. И ни слова ― о войне, побеге. Мы рассказывали Ромке о судьбе Садыка, печальной и, как догадывались смутно мы уже тогда, поучительной в чем-то для нас, его сверстников.

"САДЫК НА РЫЖЕМ"... Мы с дядей Амутом хлопотали у телеги, крепили проволокой расшатанные борта, смазывали ось дегтем. В разгар работы подъехал Садык. Из-под шапки, как у русских парней, у него пушился лихо закрученный чуб, камчой-плетенкой Садык похлестывал по голенищу сапог. Он, будто желая подчеркнуть свою взрослость, при въезде во двор пьяно качнулся из стороны в сторону, хлестнул коня камчой ― тот красиво, но зря заходил по кругу ― потом, приветствуя, небрежно сунул мне ладонь и, пожимая руку, глядя на меня, заговорил с дядей Амутом:

― Здравствуй, Амут-ака!

― Здравствуй, сынок, ― разве не видно по мне?

― А я-то думал, после бомбежки...

― Какой бомбежки?

― Забыли, ― смеялся Садык, ― кто лежал под скамейками в клубе?

Садык намекал на недавнее происшествие в старом клубе: во время демонстрации фильма о царе Петре неожиданно рухнула в зале печь, не на шутку переполошив сидевших неподалеку дядю Амута с супругой.

― Э-э, и вы о том же! ― в сердцах парировал дядя Амут. ― Кому могло прийти в голову такое! Порой, любезный, так ухнет ― рад будешь забраться не только под скамейку, но и в собственную могилу.

― Так и заберешься? ― у Садыка от смеха глаза сужались в две маленькие сабельки.

Дядя Амут не ответил. Закручивая проволоку, он тихо под нос затянул песню. На Садыка это подействовало, он смолк, на глазах стал преображаться в Садыка, моего сверстника.

― Как живы-здоровы, сынок? ― после паузы вдруг молвил дядя Амут то, с чего начинают при встрече нормальные люди, говорил он искренне, без тени иронии. ― Как мать? Трудно ей без мужика с шестью мальцами? Слава Богу, вымахали вы, стали хозяевами. Где трудитесь?

― За лошадьми присматриваю, ― буркнул в ответ растерянно Садык.

― Ночью?

― Днем развожу военкоматские повестки. Так и живем.

― Неплохо живете, ― дядя Амут вдруг незаметно менял тон, лукаво косился на Садыка, ― лошадей пасете, посыльным работаете и еще находите время для проказ ― верно говорят? Вот ведь и беднягу сторожа заманили в капкан ― как же изловчились?

Вопрос подзадорил Садыка, он приосанился, ковырнул пальцем в висок себе, молвил не без гордости:

― Так он же того...

Клубный сторож и в самом деле, по нашим понятиям, был "того"... Действия его плохо увязывались с представлением о возрасте: человеку под семьдесят, а энергии его мог бы позавидовать и мальчишка ― с утра до вечера сторож гонялся за скотиной, оберегая от потравы сквер, лихо носился с дубинкой по островерхой тесовой крыше клуба и пыльному чердаку за пацанами-безбилетниками ― те норовили проникнуть в зал по узкому, трубообразному вентиляционному приспособлению; носился до тех пор, пока переусердствовав, ― случилось это во время его погони за Садыком ― не застрял в этой самой "трубе". В разгар сеанса... На потеху детворы...

Садык вновь запетушился и на вопрос: "Школу, значит, мы оставили до лучших времен?" ― и вовсе ответил вызывающе:

― Поживем без учебы ― мы народ простой!

― Простому народу не нужна грамота?

― Были б руки ― во! ― Садык вскинул ладони. ― И вот что, ― показал на голову. ― Пусть учатся другие ― мы обойдемся.

Он стегнул рыжую камчой, вылетел на улицу и, отпечатывая дробь на промерзшем грунте, исчез.

Следующая встреча с Садыком в этот день оказалась последней...

Садык на Рыжем возник неожиданно ― мы с Жунковским едва успели шарахнуться в кювет, и когда всадник развернулся и с криком "Дорогу!" промчался в метре от нас, стало ясно, что он успел где-то основательно поднабраться горячительного. Затем мы с Жунковским смотрели фильм "Джульбарс". Где-то в разгаре фильма хлопнула в зале за спиной дверь, донесся встревоженный голос контролерши: "Ой! Где?!" Слышалось: "Садык... конюх... посыльный..." Слова складывались в жуткую весть: Садык на полном скаку врезался во всадников, мужчину и женщину. Люди потянулись к выходу...

На шоссе, что узкой дамбой пересекал гнилой лог, на мосту толпились люди. Жунковский протиснулся вперед, я в нерешительности остановился у уступа шоссе, непонимающе глядел вниз ― там, на льду, беспомощно билась Рыжая. У лошади стояло несколько мужчин.

― Жалко... Чего на меня давишь? ― говорил сокрушенно пожилой мужчина, милиционер.

― Жалко, ― усмехнулся второй, хромой колхозный объездчик. ― Если бы жалел ― кокнул. За что тебя на бронь поставили?

― Не-е...

― Заладил свое, а божья тварь мучается, ― напирал объездчик. ― Давай-ка!

Чего?

― Надо ставить точку. Дай наган, говорю, дай наган! Я не вполне сознавал происходящее: и хотя смерть была не в диковину ― она постоянно шелестела похоронками под окнами, ― в гибель Садыка не верилось. Зачем слова о точке? Эти люди на дамбе? И те, внизу, на льду... Милиционер отстегнул кобуру, протянул оружие, рифленое, с деревянной ручкой ― оно, видимо, было тяжелым, потому что объездчик взял за рукоятку его обеими руками. Целился он со словами "надо, надо помочь" ― глаз один у стрелка закрылся, другой, напротив, округлился, рот изогнулся книзу. Оглушительно грохнуло, еще, еще...

Пробиваться через живое кольцо зевак к Садыку смысла не имело ― чувства и мысли сплетались в нечто единое горькое. Откуда-то пробивалось и пробилось воспоминание о недавнем ― о Садыке...

Тот стоял, бравируя взрослостью: в руках ― неизменная самокрутка, махорка из кисета с шелковым шнурком, чакма ― не кусочек обыкновенной железяки, как у некоторых, а настоящее кресало ― стальной брусок с лихо закрученными концами и обломок молочного кварца.

Садык предлагал:

― Кто хочет кино глядеть? Только тихо...

Он велел нам забраться на крышу сарая. Мы прильнули к щелям. Садык вскоре вернулся. Вместе с ним мы увидели и Асию. Асия была старше даже Садыка, не училась, жила в многодетной семье с убогой матерью, о доступности Асии ходила нехорошая молва...

Садык взглянул наверх и, удостоверившись, что "зрители" на местах, затоптал в навоз окурок, привлек девочку к себе. Но тут произошло непредвиденное: Асия оттолкнула Садыка и сказала громко, будто нарочно для нас:

― Какой быстрый! Попридержи руки!

Садык ошарашенно отступил, растерянно пробормотал:

― Ты что? Говорила же...

― Говорила ― да! Где обещанное?

Садык и вовсе растерялся, что-то произнес шепотом, на что последовало:

― Значит, не мели...

И снова Садык прошептал что-то ― инициатива, вопреки ожиданию, перешла к девочке. Недовольное ее "Обещал, где?", видимо, касалось чего-то, что было обещано и не исполнено Садыком. Вспомнился слушок о готовности Асии уступить за мзду ― неужто обстояло так и сейчас! Меня обрадовал отворот, полученный самоуверенным Садыком, ― "кино" с секунды на секунду грозило оборваться... Но Асия, будто удовлетворившись ответом, вдруг переменилась.

― Ну что, вот так и будем стоять? ― сказала она громко и бесстыдно.

― А что? ― тупо уставился Садык.

― Так и будем стоять? ― повторила она. И только теперь, догадавшись, Садык неловко привлек ее ― Асия слегка отстранилась, но сама же затем и взяла его за руки, отвела к вороху соломы.

― Ладно... дурак... не на навсегда же... Сама я... ― сказала она и стала поспешно раздеваться. Садык опомнился ― стал тем Садыком, которым его мы знали ― осмелев, он постарался показать "кино" в подробностях. Только Жунковский ничего не видел, он и начальные-то "кадры", когда ничего не было, не стал смотреть, жмурился, точь-в-точь ребенок, а когда Асия запустила руку под платье, он и вовсе отвернулся, лег на спину, глядел в небо, наверняка не слышал нездорового ее смеха, негромкого "Дурак... ну, дурак!.."