Больше не приходи - Светлана Гончаренко

— Я нужен стране или человечеству? — уныло спросил Самоваров.

— Коля, какой ты кислый! — возмутилась Вера Герасимовна. — Ты нужен нам, музею!

— В отдел чучел и мумий? Взамен экспоната, пострадавшего от недовложения нафталина?

— Фу, как ты глупо и не смешно шутишь. У нас уволился реставратор мебели, и я рассказала о тебе.

— Что можно обо мне в смысле мебели рассказать?

— Что ты прекрасно столярничал еще с отцом, вон в том сарайчике. Что ты запросто чинишь любую мебель. Что у тебя высшее образование. Что у тебя, наконец, золотые руки и золотая голова!

Самоваров поморщился: Вера Герасимовна любила трескучие газетные фразы. Он почему-то вспомнил себя маленьким, а ее такой же бодрой и восторженной. Вот она врывается в их квартиру, тычет матери какую-то газету и хохочет: «Нина! Нина! Ты еще не видела? Как? Нет, ты обязательно должна прочитать! Очерк Татьяны Тэсс!» Его очень тогда заинтересовала эта Татьяна Тэсс. Воображение живо рисовало нечто дивное.

— Это редкая возможность, Коля, — тараторила Вера Герасимовна. — Все уже настроились. Я сказала, что ты завтра придешь. Коллектив у нас небольшой, хотя в основном женский, и…

— Постойте! Ведь я ничего не смыслю в реставрации! Это же не табуретки сколачивать!

— Да то же самое! И ты умница, подучишься. Работы пока не так много. Решено: завтра ты идешь со мной…

— Не пойду.

Он все же пошел, рассчитывая как можно вежливее отказаться. В музее было блаженно тихо. Старинный особняк, негромкие шаги, сладкий, чуть затхлый запах старой спокойной жизни. Николай стоял на чугунных ступенях-вафлях служебной лестницы и слушал, как где-то мирно и невнятно переговариваются женские голоса. Вдруг над его головой с гудением и хрипом забили большие, очень врущие часы, бывшие губернаторские. Ему казалось, что все это он раньше уже видел во сне. Есть сны, в которых так хорошо, что жалко просыпаться. На этот раз проснуться или остаться во сне было в его власти, и Самоваров остался. Ему стало очевидно, что жизнь все-таки умеет улыбаться. Со стен, из золоченых рам, сквозь стеклянную желтизну лака, сквозь вуаль трещин ему улыбнулись давно жившие дамы. И мраморный Морфей в венке из мраморных маков, похожих на оладьи, тоже улыбнулся ему отбитой и приклеенной губой. Зато мебельная мастерская не улыбалась и была явно чужой. Всякая вещь здесь была прокурена до сердцевины, оконные стекла пегие, над столом громадный плакат с глянцевитой девицей в купальнике. У девицы была на редкость гадкая улыбка, а устройняющие и удлиняющие ноги вырезы купальника доходили до подмышек, так что казалось, лобок у красавицы полуметровый. Самоваров вымыл, вычистил, выдраил все, что мог, и в окна мастерской наконец смог глянуть веселый музейный дворик. Инструменты засверкали, а место девицы, корчившейся теперь в мусорной корзине, заняла кранаховская Сибилла Клевская со старого немецкого календаря. Новая жизнь началась.

Это все было семь лет назад. Самоваров с тех пор сделался недурным реставратором. Привык к музею и своей в нем незаменимости. Снова стал читать детективы. И даже начал коллекционировать самовары (первый был подарен музейщиками на именины в шутку, под стать его фамилии), и даже преуспел в этом, потому что стали исчезать в центре Нетска старозаветные особнячки, а на их месте с шулерской быстротой являлись причудливо-неуклюжие жилища новых русских. Руины особнячков сулили добычу. Самоваров бродил по развалинам, рылся на свалках, и коллекция составлялась. Постепенно он сблизился с другими коллекционерами, вполне разделил их нравы и страсти и стал замечать, что превращается из самонадеянного мальчика, каким он еще долго внутренне оставался даже после катастрофы близ Нижнего рынка, в безобидного провинциального чудака неопределенного возраста. Вера Герасимовна считала, что ему не хватает только утешительной женитьбы, и взялась изо всех сил подыскивать ему невесту. Самоваров, как большинство чудаковатых холостяков, не вполне отвергал самую идею брака, но представления о том, как это может быть, у него и Веры Георгиевны существенно разнились.

Вера Герасимовна подстраивала знакомства или с пресными старыми девами, или с подчеркнуто хозяйственными разведенками. Большинство представленных ею дам оказывались к тому же жертвами разного рода ухарей-подлецов, и задача Николая состояла еще и в смывании позора со всего мужского племени. А Самоваров как-то сроднился с Сибиллой Клевской, и все, что было не она (а она — это детское стервозное личико, веночек набекрень и капризно отставленные мизинцы), было не то. Поэтому он довольствовался ни к чему не обязывающими романами с кое-какими особами без предрассудков. Вера Герасимовна удивлялась: бедный увечный Коля оказался разборчивей ухарей-подлецов, которые, прежде чем бросить, все-таки клевали на забракованных Самоваровым кандидаток.

С Кузнецовым Самоваров познакомился тоже через коллекционеров. Они в самом деле ладили, в Афонино было тихо, спокойно, хорошо, и вот только теперь началось нечто другое. У Самоварова снова возникло чувство, что и это было видено во сне. На сей раз, правда, сон был плохой, не кошмар, а так, предутренняя мучительная тягомотина. Наутро от таких снов обязательно болит голова.

4. Голубые тапки и «мерседес»

Валька сидела на кухне и мазала большой, во весь срез буханки, кусок хлеба джемом, который банкир принес вчера в мастерскую. В кружке дымился чай. Собственно, Самоваров и пришел напиться чаю, но раз Валька здесь, то еще лучше. Заодно они и поговорят. Конечно, Вальку-то Стас раскрутит и без него, девица она простая, но вдруг она прямо сейчас что-нибудь любопытное брякнет. Она всегда всё видит и всё знает.

— Присоединяйтесь, — вздохнув, пригласила Валька. Физиономия у нее была еще одутловатой, глаза пока окончательно не прояснились, но выражение лица было уже приличным, скорбно-кислым. Деревенская воспитанная девушка, она знала, какое должное быть лицо, когда в доме покойник.

— Опохмелилась? — заботливо осведомился Самоваров. Он налил себе чаю и тоже взялся за семеновский ослепительно-красный джем. Повертев в руках банку, он прочел на этикетке, что высококачественный продукт изготовлен из наилучших сортов смородины в Бельгии. Полный бред — тащить в Афонино, где пол-леса заросло смородиной, смородиновый джем из Бельгии!

— Вчерашнего, поди, ничего не помнишь? — небрежно спросил Самоваров.

— Почему? — с достоинством сказала Валька. — Я голову сохраняю.

— А зачем тогда дом спалить обещалась? Бегала тут, орала, стаканами кидалась?..

— Ну зачем вы вспоминаете? Дурь, конечно. Но ведь ходишь, ходишь, скрываешь, скрываешь, а выпьешь — как-то все выплеснется. И легче. Хотя я даже пьяная лишнего не больно-то скажу.

— Так говоришь, все помнишь?

— Помню.

— Угу. Тогда объясни мне, куда ты отсюда направилась?

— А вам зачем?

— Валя, соображай: Игоря-то Сергеевича убили, причем явно кто-то свой, из тех, кто ночевал в доме. Тут очень важно знать, кто где вчера был и что делал. Ясно?

— Ясно. Вы как бы из милиции, вам все-все расскажу.

— Так куда ты отсюда пошла? В мастерскую?

— Не… Сначала по лестнице… Вы же видели. Потом вернулась.

— Зачем?

— Ну… Неудобно… вы из милиции, конечно… всю правду надо… Все надо говорить?

— Конечно, Валя, это в твоих интересах, — прибавил Самоваров расхожую милицейскую фразу.

— Ой, да неудобно… По-маленькому захотелось. И тошнило к тому ж, — Валька все-таки покраснела.

— Ну и…

— Вернулась я. К тому вон кусту сбегала. Темно, дождь, к туалету далеко, а в ведро неловко как-то, Егор тут терся все время. Потом вернулась водички попить…

— Егор все еще здесь был?

— Нет, ушел уже. Или здесь?.. Ушел… Да…

— Не тяни!

— Сами сбиваете! Я тут посидела. Моторошно было. Тошнило. Водичку пила. Чувствую, поздно уже, а я то сюда, то под навес на холодок выйду. Когда тошнит, разве заснешь? Маялась, маялась, а потом два пальца в глотку и — в ведро. Чего морщитесь? Меня папка так учил — сразу хмель выходит.

— У тебя до сих пор вон не вышел!

— Так значит, набралась сильно. Не путайте меня! Значит, полегчало мне. Ведро выплеснула, умылась — и к себе.

— Никто тебя не видел, не слышал?

— Кто ж услышит? Кто б мог, тот не слушал…

— Не понял?

— А-а! — Валька злорадно осклабилась. — Я-то еще под кустом сидела… Уже сходила… Или нет? Не сходила еще, но сидела… Да не дергайтесь вы, дайте вспомнить! Нет, не сходила еще… Спина уж вся мокрая была… Мокрый куст-то, и дождь лупит.

— Да брось ты эту ерунду!

— Как брось? В милиции все точно надо.

— Какая же это точность: успела ты помочиться или не успела. Ты дело говори!

— Не скажите! Так вспоминать легче. Ну вот, я сходила… Нет, под кустом еще сижу…