Рисовать Бога - Наталия Соколовская

Кроме прочего Славик обогатился информацией о том, что лучший автор – это почивший в бозе бездетный сирота, так как от наследников, не говоря уже о финансовых, происходит и много других хлопот. Тут Славик начал прислушиваться внимательнее, ведь сам он теперь некоторым образом являлся наследником Теодора Поляна, и, значит, потенциальным источником чужого беспокойства.

Картина, если верить услышанному, вырисовывалась занимательная: некоторые дети, внуки, правнуки, вдовы по отдельности или целыми семейными кланами могли не только сносно существовать за счет своего знаменитого родственника, но еще имели право осуществлять тотальный контроль над его творчеством.

Размахивая отчаянно руками, молодой человек, чем-то отдаленно похожий на библиографа из Публички, кричал, что ни за «какие коврижки» не станет переделывать свою вступительную статью только потому, что родственники писателя имярек не признают наличия в его жизни возлюбленной, которой посвящены несколько повестей, и из-за которой, кстати, вышеназванный писатель едва не свел счеты с жизнью, что, несомненно, повлияло на всю его дальнейшую прозу.

Славик, разморенный теплом, начал уже задремывать, когда в коридор выглянула секретарша и махнула рукой курящей публике: «Приехала!»

Народ начал из курилки расходиться, а Славик вдвинулся вместе с креслом глубже под пальму, потому что после всего услышанного – главредши робел.

За стенкой прошуршал лифт и остановился, двери раскрылись, и из них в коридор вышла Нина. Славик сразу узнал ее, хотя прошло с их последней встречи больше двадцати лет. Она почти не изменилась, разве что как-то заматерела. От нее исходило все то же настойчивое обаяние. Славика она не заметила, и, сбрасывая на ходу легкую шубку, прошла в кабинет.

Славик сидел и прислушивался к своим чувствам. Первым было почему-то чувство облегчения. «А хорошо все же, что Левушка отставку ей тогда дал», – подумал Славик. Вторым чувством было желание поскорее смотаться отсюда, даром что времени была потрачена уйма, и надежда напечатать книгу в этом известном издательстве все же еще имелась.

Славик вошел в лифт и нажал кнопку, но прежде чем медленные электронные двери закрылись, он успел услышать, как выглянувшая в коридор секретарша воскликнула: «Тут только что чел сидел! Его Нина Аркадьевна вызывает!»

На первом этаже ему встретилась бегущая с обеденного перерыва молоденькая корректорша, та, с которой и началась его издательская эпопея:

– Ой, Станислав Казимирович, здравствуйте! Получается что-то с книгой?

– Всё хорошо, Олечка, спасибо вам за хлопоты. У меня тут еще кое-какие варианты наметились. А не скажете ли вы мне, что означает слово «чел»?

– Да ничего особенного не означает. Нейтральное. Просто «человек».

…По дороге домой Славик раздумывал над нейтральным словом «чел». Он помнил, что сам по молодости употреблял слово «чувак», и что было оно скорее положительным. Левушка какого-то из своих приятелей смешно называл по телефону «чайником». Как малоприятное определение Славику запомнился «лох». Слишком умных и при этом оторванных от жизни людей не так, вроде бы, давно стали называть «ботанами». Из нынешних непропеченных телесериалов, от которых Сонечка уходила к своему окну, Славик узнал, что есть еще «лузеры» и «виннеры». В каких случаях эти слова использовались, ему было понятно. И понятно было, что для нынешнего непритязательного обихода они приспособлены гораздо лучше, чем «побежденные» и «победители», от которых так и веяло беседами Эмочкиной матери со своими невидимыми гостями. Но со словом «чел» Славик столкнулся впервые.

Короткое, оно походило на шляпку от вбитого в стену гвоздя. И что-то в нем было задевающее за живое. Что-то физиологичное. Будто человек как вид дал генетический сбой, мутировал. Славика передернуло. «Все же правильно я сделал, что ушел… Это ж просто фабрика какая-то. Завод по производству… Ну их всех… Денег Левушка пришлет, Гоша обещал дешевую типографию найти, вот сами все и сделаем, вот и хорошо…»

Начинался час пик. Народу в метро было битком. «Душно-то как… И ехать через весь город…» – голова у Славика кружилась, он расстегнул пальто и снял шапку. Кто-то уступил ему место. К нему вплотную подступали люди, но рассмотреть их было возможно только на уровне животов, и Славик закрыл глаза. Стало легче, головокружение прекратилось. Он ехал и вспоминал одну свою поездку, предновогоднюю.

Тогда, накануне Нового года, в метро было много плачущих женщин.

Тридцатого числа он возвращался из библиотеки, из нового здания на Московском проспекте. Вагон попался полупустой, и рассмотреть можно было всех. Две женщины, одна напротив него, молодая, и другая постарше, сидевшая поодаль, наискосок, – плакали. Не навзрыд, конечно, и не явно. А так, как это бывает в общественных местах, где надо «соблюдать приличия»: смаргивая набежавшие слезы движением ресниц или быстро смахивая их рукой, не меняясь в лице, изо всех сил делая вид, что ничего не происходит.

На Невском он пересел на свою ветку, и опять увидел в вагоне плачущую женщину. Отчего это было? Может, обиды, копившиеся весь год, теперь, накануне праздника, в самом неподходящем месте прорвались слезами. Или от одиночества они плакали. Кто знает.

Эпизод этот забылся, а теперь Славик вдруг представил себе на месте плачущих женщин Сонечку, и затряс головой, и замычал, как от зубной боли.

Как же он мог быть таким грубым? Ведь эти ее бесконечные «а?» оказались, в конце концов, страхом не понять что-то с первого раза и тем самым вызвать его неудовольствие.

А смех, который действовал на него так раздражающе… Ведь сказала она однажды: «Ну, как ты не понимаешь, Славочка, это же от радости… Просто у меня все внутри радуется, когда ты рядом…»

Пустой и, как казалось ему, беспричинный Сонечкин смех был реакцией ее организма на него, на его присутствие, но он почему-то не понял этого. А что он, собственно, дал ей, он, всю жизнь рядовой сотрудник планового отдела, безынициативный, как говорили о нем начальники, когда речь шла о повышении в должности. Несколько поездок в Крым да в Прибалтику, еще по молодости. Потом щитовая хибара на шести сотках в захолустном пригороде. Свое постепенное отчуждение. Машинальное совместное существование… И вот теперь все закончились одним – чувством вины перед женой. И, главное, поправить что-либо было уже поздно!

Слезы душили Славика. Кто-то протянул ему валидол. Он всхлипнул, закрыл лицо шапкой.

Наконец, объявили его остановку.

На воздухе ему стало легче. Он решил не садиться в автобус, а пройти пару кварталов пешком, продышаться. Неподалеку от дома, между припаркованными машинами краем глаза он заметил какую-то возню и остановился.

Две вороны копошились на заледеневшем асфальте. Сначала Славик решил, что они клюют и раздирают когтями какую-то ветошь. И вдруг увидел повернутую в его сторону птичью голову, и черные блестящие глаза, которые смотрели прямо в его глаза.

– Ах вы… твари!

Славик топнул ногой, замахал на ворон Левушкиной папкой. Но те продолжали клевать третью, распластанную на асфальте ворону. Может быть, это была та, – самая счастливая на свете ворона, которая прошлой весной, не принимая его в расчет, самозабвенно купалась в растаявшем сугробе.

Славик оглянулся, ища, чем бы кинуть. Подобрал пустую пачку от сигарет, бросил. Вороны разинули клювы, каркая, отгоняя его. Они ничуть не испугались и продолжили дробить раскинутые крылья.

– Гадины, гадины! Убийцы!

Так громко он не кричал ни разу, в горле у него клокотало, он, как щит, прижал к груди папку, и шагнул в пространство между двумя машинами.

Вороны, огрызаясь, неохотно взлетели, устроились на ветке ближайшего дерева и стали ждать, когда Славик уйдет.

Славик погрозил им кулаком и склонился над птицей. Одно крыло у нее было перебито полностью. Перья пропитались кровью. Ворона не двигалась и черным блестящим глазом внимательно смотрела на Славика.

– Дедушка, да вы не волнуйтесь. Подержите мой портфель.

Мальчишка лет двенадцати снял с себя шарф, осторожно сложил птице крылья, обернул ее шарфом, поднял.

– Куда ж ты ее?

– Домой отнесу. На лоджии будет жить, пока не поправится. Только сначала к ветеринару надо. У метро есть лечебница. Вы со мной сходите? А то я и портфель и ворону не донесу.

– А родители разрешат?

– Разрешат. Они добрые. Я год назад собаку привел. И ничего. А летом черепаху. На газоне нашел. У нее в панцире дырка была, до самого мяса. Может, она с балкона свалилась? Только ветеринар дорого стоит. Если постоите тут с вороной, я сгоняю за деньгами.

– У меня есть, пойдем.

Ветеринар осмотрел птицу, скептически покачал головой, но лангету на сломанное крыло наложил и укол антибиотика сделал.