Спроси у Ясеня - Ант Скаландис

– Да нет, Григорьева.

– Могут. Но, скорее всего, не сегодня. Григорьев, конечно же, играет против нас, но существуют три варианта. Первый: против нас работает ФСБ. Это – тривиально. Потому что очевидно. Мы сами работаем против ФСБ, а их контора просто защищается. Григорьев – один из них. Второй вариант: Григорьев ведет свою игру, создавая внутри ФСБ мощную оппозицию службе ИКС. И, наконец, последний: Григорьев работает на некую третью организацию, возможно, даже не подозревая об этом.

– Я склоняюсь к последнему варианту, – выбрал Тополь, – хотя он и самый скверный для нас.

– Да, – согласилась Татьяна и добавила, как бы уже ни к кому не обращаясь: – Григорьев работает на Седого. Это же ясно как Божий день.

Тополь даже не стал комментировать эту реплику, а Кедр произнес тихо:

– Это не конструктивная гипотеза, Танюшка. Все равно речь идет о некой третьей организации, назовем мы ее службой Игрек, бандой Седого или слугами дьявола.

– Но ты чувствуешь здесь присутствие третьей силы, психологический ты наш? – спросила Татьяна.

– Да, мне это тоже кажется наиболее вероятным.

– Тогда давайте принимать решение, – резюмировал Тополь. – Наше редкое единогласие позволит сделать это быстро.

– Решение предельно простое, – поведал Кедр, – уматывать отсюда как можно скорее. Мы приехали сюда первыми, Золтан – вторым, менты – третьими. Но, уверяю вас, не последними. Скоро здесь будут ребята из ФСБ, ГРУ, ЦРУ и, честное слово, если мы тут засидимся, дождемся палестинской разведки "Фарах" или дудаевской службы безопасности. Надо уматывать. Второе. Ясень отлично прошел первый этап испытаний. Я бы сказал удивительно гладко. Я считаю, что в связи с этим его надо как можно скорее убирать от дел. На месяц. А может быть, месяца на два. От греха. Легенду подготовим. И пусть учится. Пусть бумаги изучает. В языках натаскивается. А на оперативку не надо больше. Ну, не искушайте судьбу, мужики и дамы! Ну, не надо! Кто-то против?

Я еще не очень понимал, о чем речь, но я не был против. Потому что я не хотел на оперативку. Я просто элементарно хотел жить. И я мечтал отдохнуть. Я еще в той прежней жизни отдохнуть собирался – и вот, пожалуйста, отдохнул. Конечно, задуманный роман писать теперь было поздно. За каких-нибудь два дня картина существующего вокруг мира преобразилась сильнее, чем за минувшие десять лет. Но я уже был готов писать новый роман, абсолютно новый и страшно интересный для всех трудящихся и прочих граждан моей безумной страны. Вот только я боялся, что у меня теперь совсем не будет времени на литературную работу. А жаль.

Я вдруг вспомнил об одном своем приятеле, бывшем литераторе и журналисте. Он тоже, как и я, участвовал во Всесоюзном (слово-то какое!) семинаре молодых писателей, работающих в жанре фантастики и приключений имени И.А.Ефремова (буквально так это все и называлось), а ныне стал едва ли не вторым по значимости человеком в одной зарубежной стране, имя которой – Украина. Должность его я, честно вам скажу, подзабыл, да и фиг бы с ней, с этой должностью, тем более что называется она как-то по-хохляцки, а я на этом языке, кроме "пыва", ничего не знаю. Дело не в должности, дело в том, что человек занимается теперь большой политикой, и нет больше такого писателя – Олексея Кречета… Ах, Лешка, Лешка! Какие славные рассказы писал ты для журналов «Химия и жизнь» и «Знание – сила»!.. Черт возьми, вот так же грустно подумал я и о себе.

Литература кончилась – началась политика.

А другие в этот момент (или чуть позже) подумали обо мне еще грустнее. Для них я умер. Михаил Разгонов умер. Перестал существовать de jure и даже de facto – для всех, кто был не в курсе. Остался на свете какой-то Джеймс Бонд N007, какой-то Штирлиц из НКГБ, какой-то кацин из службы "Шабака", прости Господи… И на хрена мне, как говорится, такая жизнь?..

– Золтана взяли, – вдруг четко произнес Тополь.

И я словно проснулся. Задумавшись, я перестал слушать их разговоры.

– Только что принял сообщение Клена из Москвы.

– Что, везут его в Белокаменную? – поинтересовался Кедр.

– Да нет, зачем же? Он теперь в Твери посидит, – улыбнулся Тополь. – Нечего ему в Москве делать.

– Ну, вот и славненько, – сказала Татьяна. – Поехали. Поздно уже.

И мы поехали, отдав приказ младшему персоналу и загрузившись вчетвером в малинский "ниссан". Полная машина одних генералов. За руль почему-то посадили меня. Наверно, как самого младшего по реальной степени причастности. Два джипа сопровождения с охраной двигались впереди и позади нас.

Мы ехали в Москву, но не доезжая до Солнечногорска, остановились по просьбе Татьяны.

– Что случилось, девочка? – спросил Тополь.

– А что-то должно было случиться? Или мы куда-то торопимся? – вопросом на вопрос агрессивно откликнулась Татьяна.

– Пока нет.

– Тогда давай постоим немного. По лесу погуляем…

– Шиза грызет? – заботливо поинтересовался Кедр. – Там же дождик.

– Трищ генерал, ршите обратиться. А разве под дождиком нельзя гулять?

Я не понял, кого она спрашивала, все вокруг были генералы. Да это и не важно было: Татьяна не ждала никакого ответа. Она приоткрыла дверцу, выглянула наружу и вдруг запела:

– С Пешавара идут моджахеды!А с Кабула подходят свои.Ну, скажите, какого же хераС Гиндукуша сбежали ручьи?!

– Ну, все, – сказал Кедр. – Станция Березань. Кому надо – вылезай. Тополь, у нас есть что-нибудь выпить?

– Есть, – ответил я за Тополя. – "Хэннеси" тебя устроит?

– Мне не надо, – пояснил Кедр. – Татьяне налей.

Татьяна кивнула.

– Это наша "Афганская весенняя", – прокомментировала она и исполнила еще один куплет:

– Из-под снега появятся трупы,Не понять, где друзья, где враги.Снова мчатся мобильные группы,И"вертушки" рисуют круги.

– Пойдем действительно погуляем, Леня, – предложил Кедр.

Тополь выпростал из машины ноги, согнутые под острым углом, затем, по разделениям, извлек остальные части своего нестандартного тела и неожиданно быстро, как складной нож, распрямился.

– Пошли, – бросил он Кедру, и они оба растворились в мокрой темноте придорожных кустов.

Мы остались вдвоем с Татьяной. Совсем, как два дня назад, в ночь знакомства. Только теперь все стало по-другому. Слишком по-другому.

– Это Матвей написал за месяц до смерти. Плесни коньячку-то, Серега.

Какой Матвей? Что за бред?! Я как-то даже не сразу въехал, что она обращается ко мне, восприняв последнюю фразу как строчку или название песни. По крыше забарабанили капли усиливающегося дождя.

– Куда они поперлись? – рассеянно спросил я.

– У них зонтик есть, – не совсем на вопрос ответила Татьяна. – А у меня до сих пор нет коньяка. Ты же обещал налить!

И придвинувшись ко мне, она легонько щекотнула губами мою шею.

Я вздрогнул, посмотрел ей в глаза и грустно спросил:

– Зачем?

– Чтобы выпить, – ответила Татьяна бесцветно, ни всерьез, ни в шутку, а так, как отвечают на вопрос "Сколько времени?"

– Ты что, уже не можешь не пить?

– Могу. Но не хочу. Иногда обязательно нужно выпить. Слишком большой перенапряг в мозгах. Кроме коньяка уже ничего не помогает.

– Но ведь это же все равно…

– Алкоголизм? Дуся, не смешите меня, я человек, измученный нарзаном. Ты еще слишком мало знаешь про нас и про меня в частности. Алкоголиком я не стану, даже если очень захочу. У меня уже совсем другие отношения с собственным организмом. Я не могу попасть в зависимость от него, просто потому, что давно владею одной древней восточной методикой восстановления физического здоровья, суть которой – именно полный контроль над организмом. Причем я владею этой штукой лучше их всех. Может быть, потому, что раньше других начала заниматься спортом, может быть, карате помогло, а может, просто я такая гениальная от природы. В общем ты за меня не беспокойся, у меня болезней не бывает. Физических. А вот с головой… С головой у нас у всех плохо.

– То есть?

– Ну, помнишь, ты сказал, что мы шизики. Так и есть.

Татьяна уже достала бутылку "Хэннеси", аккуратно вынула пробку и хлебнула прямо из горлышка.

– Не надо, Верба, я сейчас дам стакан.

– Два, – поправила она.

– Я же за рулем.

– Ты, что, дурак? С твоими документами можно на бэтере по Красной площади кренделя выписывать.

Она сказала по-современному – "на бэтере", а не как говорили раньше – "на бэтээре", и этот молодежно-солдатский слэнг, эта лихая фраза так резко котрастировали с ее усталыми глазами и вдруг необычайно четко прорисовавшимися морщинками на лице, бледном, прямо-таки зеленовато-сером в неверном свете внутрисалонных лампочек, что мне сделалось страшно. Я взял у нее бутылку и тоже отхлебнул из горлышка.

– Мы психи, Разгонов, мы безнадежно больные люди, – резко сменив тон, заговорила она. – Когда-нибудь ты напишешь об этом. Когда-нибудь, если останешься жив и если у тебя еще будет время писать. И желание. Главное – желание. Я очень сомневаюсь, что тебе вообще захочется писать после всего, что тебя ожидает. Тополь писал научные статьи. Кедр писал книжки по психологии. Ясень писал стихи. Я писала картины. Ты написал замечательный роман. Но если станешь до конца нашим, у тебя тоже крыша съедет, и писать ты больше не будешь. А собственно какие уж тут если! Куда ты теперь, на хрен, денешься. Ты уже стал Причастным, хотя и не понимаешь еще, что это значит. А это значит, Мишик, огромная власть, чудовищная власть и такая же дикая, лютая ответственность, которая давит тебя, давит постоянно, без перерывов на обед, без выходных и отпусков, давит и выкручивает, как мокрую тряпку, только течет с тебя не мыльная вода, а кровь пополам с дерьмом и потом… И вот, когда становится очень больно, до тошноты, до красного тумана перед глазами, тогда можно немножечко глотнуть. Даже нужно. Иногда помогает. Ясень тоже так делал. А стихи он до самых последних дней писал. Может быть, он единственный из нас сумел остаться собой даже на самой вершине этой проклятой пирамиды. Он никогда, никогда не был жестоким и мечтал не делать НИКОГДА НИКОМУ НИКАКОГО намеренного зла. Это оказалось… невозможно.