Басурманка - Вера Новицкая

И жажда подвига горит в сердце девочки, жажда принести себя в жертву, стать достойной любви и уважения. Но сколько ни думает Женя, ее возбужденный мозг ничего не может изобрести. И девочка ходит, как тень, словно потеряв под ногами почву, бродит с видом загнанного зверька. И что тяжелее всего для открытой натуры девочки, требующей все сказать, всем поделиться, так это сознание, что этого никому нельзя поведать, ни с кем заговорить – ни с няней, ни даже с мамой. Нет, нет! Может быть, они-то еще сами так не думают, забыли… А она им вдруг напомнит, наведет на мысль. И тогда все-все отвернутся от нее…

И девочка одиноко несет свое большое, гнетущее ее горе.

Глава 9

Словно утомленные упорной жестокой битвой, все реже, все слабее доносились грохочущие раскаты пушек, оглушительные залпы тысячи ружей. Вот раздался последний грозный орудийный выстрел. Со свистом простонал он над землей, совершая по пути свое страшное разрушительное дело, и, раскатившись глухим далеким эхом, замер во внезапно наступившей тишине холодной октябрьской ночи.

Безмолвия опустевшего, недавно грозно оживленного поля не нарушали распростертые на нем безжизненные и угасающие человеческие тела – жуткие, но красноречивые доказательства того, как самоотверженно умели до последней капли проливать кровь сильные духом сыны своей родины.

Глубокое безоблачное ночное небо, казалось, застыло в немом отчаянии над этой массой загубленных жизней. Крупные яркие звезды, смотрящие с него, ласково мигали из темной выси, спеша послать свой светлый привет и лучистую улыбку тускнеющим, угасающим очам славных героев-страдальцев.

Тысячи русских легли убитыми и ранеными в день этого памятного сражения. Зато оно заставило наконец очнуться Наполеона, этого баловня судьбы, не знавшего предела своей дерзости; заставило его пристально оглядеться, вдуматься и понять, что в своей алчности, в ненасытных, эгоистических поисках личной славы он зашел слишком далеко, что пора опомниться, вернуться; что каждый новый шаг вперед поведет к гибели, что звезда его слепого беспримерного счастья заволоклась, что восходит новая светлая звезда – русской славы. Он понял, что дальнейшее пребывание в Москве становится опасным, и решил покинуть ее.

В наскоро сооруженном походном лазарете дело кипит ключом. Не покладая рук, без устали, без передышки работают врачи, оказывая возможную помощь раненым и больным. А санитарные носилки все несут и несут новых страдальцев. Жалобно раздаются их стоны, мольбы о помощи. В расцвете жизни, полные сил и стремлений, борются некоторые со смертельными увечьями, заклинают спасти, сохранить надломленную в самом корне жизнь. Но искусство человеческих рук часто бессильно бороться с тем, к чему уже прикоснулась беспощадная рука смерти.

Постепенно и в этом очаге страданий затихает суетливая возня, лихорадочная торопливость: все реже появляются новые жертвы; срочная, неотложная работа, видимо, приходит к концу. Вот извлечены все пули, омыты все раны, сделаны необходимые перевязки.

Уже не так громки, не так раздирают душу крики и стоны несчастных. Напряжение страшного боевого дня, потеря крови от полученных ран, страдания при операциях истощают силы. Сравнительный покой, удобство, утоленная мучительная жажда, чувство внешней безопасности и принятые успокоительные средства – все производит свое благотворное действие. Лазарет затихает; если не сон, то все же легкое забытье овладевает больными, давая хоть некоторый отдых истощенному телу и духу.

Лишь одна тонкая женская фигура не ищет, даже не хочет найти отдыха. Она то там, то здесь появляется среди раненых. Стройный стан опоясывает белый передник с большим красным крестом на груди. На пышных светлых волосах надета белая повязка, какую носят сестры милосердия.

Лицо девушки бледно, почти прозрачно. Глубокие темные круги окаймляют утомленные синие глаза. Прозрачны тонкие кисти рук. Весь облик девушки кажется воздушным, призрачным, неземным видением, сошедшим сюда, в этот печальный очаг страданий и смерти, чтобы облегчить несчастным обреченным этот страшный переход, чтобы теплотой заботы и светом улыбки обогреть, озарить одинокие часы этих молодых и старых людей, равно страждущих в минуту разлуки с жизнью от своего одиночества, равно нуждающихся в бодрящем сочувственном взгляде. И светлая девушка ровно распределяет их: с одинаковой заботливостью помогает она у каждой койки, с одинаковой торопливостью бесшумно спешит на каждый зов, на каждый стон.

Как страждет этот немолодой, с уже седеющими висками офицер! Как не хочется ему умирать, и как даже в бреду инстинктивно он сознает приближение беспощадного призрака!

В разгоряченном мозгу проносятся, видимо, только что пережитые боевые картины, и тут же, рядом, без связи, без всякой последовательности, из какого-то тайника сердца выплывают любимые образы, с языка срываются ласковые слова, имена детей. Он мысленно с ними, он голубит, ласкает их. Жестокая смертельная рана, навсегда разлучающая его с дорогими сердцу людьми, вызывает этот сладкий бред, во время которого он в последний раз крепко прижимает к своей груди светлые родные головки, любуясь дивным миражом того, чего не суждено ему увидеть в действительности.

А этот тридцатилетний, не более, красивый мужественный человек? Куда глядят с такой тоской его выразительные черные глаза? Этот не спит, не бредит. Предчувствует ли он свою недолгую жизнь? Хочет ли силой настойчивого напряжения вызвать дорогой образ из милого далека? Где витает его душа? Что недосказанного унесет он в своем сердце?

Девушка дошла до предпоследней из еще не обойденных ею коек. На ней лежит юноша, почти мальчик. Белокурые короткие завитки волос обрамляют большой открытый лоб. Невзирая на утомление и боль от раны, овал лица сохранил свои округленные, почти детские очертания. Над полуоткрытой верхней губой едва заметно золотится пробивающийся пушок. Большие голубые глаза как-то растерянно, по-детски печально смотрят перед собой. Все происшедшее: эта тяжелая рана, полученная им, эта страшная боль, эта больничная койка, эта вынужденная неподвижность его, всегда живого, как ртуть, не способного ни минутки усидеть на месте, – все придавило, ошеломило, выбило юношу из созданной его воображением колеи.

Видимо, этот полуребенок, как многие ему подобные в то время, охваченный горячим патриотическим чувством, рванулся на войну. В пылу своих мечтаний он спасал отечество, совершал геройские подвиги, пленял Наполеона. Только это он видел впереди и рвался за победой, забыв про существование опасности, про то, что она, коварная и неожиданная, может подстеречь, настигнуть его самого. Он – раненый? Он – убитый? Этого не было в его ребяческих мечтах, в его детском благородном порыве.

И вот он раненый, быть может, умирающий, лежит на твердой койке, а Россия не спасена, Наполеон не изгнан. И эта боль, такая острая, невыносимая, и жар, страшный жар внутри. Неужели это смерть?

Ужас примешивается к удивлению, сквозящему в его взгляде; чисто детские слезы, слезы страха, жалости к самому себе, сознание своего одиночества, оторванности от заботливой руки, от любящей материнской ласки наполняют его глаза.

– Сестрица, пить, – чистым юношеским голосом просит он.

Девушка торопливо склоняется над ним и, чуть-чуть поддерживая его голову, подносит кружку к засохшим лихорадочным губам. В то же время ее глаза с бесконечной грустью и нежностью останавливаются на этом молодом лице; острая жалость к совершенно незнакомому юноше, которого она видит в первый раз, охватывает ее.

Он понял немую ласку, зародившееся в сердце девушки участие. Теплом, таким родным и далеким, повеяло на него; ему точно полегчало, вместе с тем стало как-то особенно жаль самого себя, особенно ясно почувствовалась вся горечь теперешнего положения. Под наплывом этого ощущения, полный доверия к чудной, самоотверженной девушке, он смотрел в ее светлое кроткое лицо.

– Скажите, ведь я не умру, не умру? – дрожащим от страха и надежды голосом спросил он сестру милосердия; блестевшие в глазах слезинки покатились по его щекам.

Жалость еще глубже охватила сердце девушки.

– Что вы! Господь с вами! Вам рано умирать, вы так молоды. Бог милостив! – ласково проговорила она.

– Да? Вы думаете? Вы думаете, я буду жив? – радостно засветились его глаза. – Но почему же такая страшная боль? А жжет, жжет как! Там, внутри, словно огонь… И в голове такая тяжесть, мозг точно горит… – со снова потухшим взглядом через секунду жалобно заговорил он. – Дайте еще воды, сестрица.

Пока он жадно пил, девушка следила за его лихорадочно разгоревшимися глазами, за румянцем, постепенно окрашивавшим его щеки. Температура явно повышалась.

– Все, даст Бог, скоро пройдет. Ведь всякая рана болит, болит мучительно, но это не значит, что она смертельна или даже опасна. Постарайтесь лежать совсем-совсем тихо, не разговаривать и, если возможно, заснуть; сон освежит и укрепит вас, – как могла убедительнее успокаивала больного сестра милосердия.