Басурманка - Вера Новицкая

С заплаканными лицами, распухшими от слез глазами, безмолвно и бесшумно, словно тени, сновали по всем направлениям печальные фигуры. Не говоря уже о старушке Василисе, с первого дня появления на свет растившей и хо́лившей свою ненаглядную «Богоявленочку» и черноглазого любимца Сережу; о горничной Малаше, безгранично привязанной к обеим барышням, – вся девичья разливалась рекой, оплакивая отъезжавших.

В привычных, ловких руках старика Данилыча, всегда проворных и бесшумных, то и дело ударялись друг о дружку тарелки, гремели ножи и вилки, падали на пол серебряные ложки. И осанистый бородатый кучер Лаврентий, и скупая на добрые чувства ключница Анфиса, и старик-садовник – словом, все, как один человек, вся дворня и деревня душевно сокрушались об отъезде молодых господ, простых и ласковых в обращении, не гнушавшихся их крестьянских делишек и нужд. Глубокие, искренние вздохи вырывались из бесхитростных, детски привязчивых сердец.

В кабинетике Трояновой, соединяющем ее спальную с комнатой девочек, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, стоит Женя и смотрит на серый неприветливый день, на хмурое, обложенное тучами небо. В бледном личике девочки все время подергивается что-то, дрожит малейший мускульчик, каждая жилка. В выражении глаз сквозит лихорадочное волнение; холодные пальцы нервно барабанят по стеклу.

Девочка напряженно, нетерпеливо ждет. При малейшем движении, раздающемся в комнате матери, она, полная ожидания, порывисто поворачивается к двери. Но шум стихает; снова слышится мерное, как ручей, журчание голосов; девочка, разочарованная, опять прижимает к стеклу свой разгоряченный лоб.

– Боже, как долго! Когда же, когда ж он выйдет? А вдруг я не успею?! Придет батюшка, начнут торопить, помешают…

Тоска сжимает сердце Жени: она вот-вот заплачет.

Уже почти полчаса караулит здесь девочка. Сережа пошел напоследок поговорить с глазу на глаз с матерью. И вот Женя ждет его выхода – ей так, так нужно, так важно, необходимо видеть его, его одного!

Наконец раздался стук отодвинутого кресла, минутное затишье, потом шаги; на пороге распахнувшейся двери появился Сережа. Глаза его заплаканы, выражение лица взволнованное и размягченное.

– Сережа, милый, я столько времени жду, мне так страшно нужно видеть тебя, теперь, сейчас, пока никого нет, – рванулась ему навстречу девочка. – Пойдем сюда, в нашу комнату, там ни души. Скорей же, скорей! – она торопливо тянула его за руку. – Миленький мой, дорогой мой, я хочу раньше, чем другие, первая хочу проститься с тобой, благословить тебя и так, чтобы никто не видел. Потом свои, чужие, все пусть потом, но я раньше, я раньше всех…

Девочка страшно волновалась, голос ее срывался чуть не на каждом слове.

– Дай, я перекрещу тебя, хорошенько перекрещу.

Женя тщательно сложила пальцы и, глядя на Сережу горящими, полными веры глазами, трижды осенила его крестом.

– Во имя Отца… и Сына… и Святого Духа… – медленно, глубоко прочувствованным голосом произнесла она.

И из ее глаз, из глаз юноши катились умиленные светлые слезы. Сережа хотел поцеловать благословлявшую его холодную, как лед, маленькую руку.

– Постой, постой, погоди! Еще не все, – остановила его девочка. – Еще иконой надо… И водой святой окропить. Пусть отец Александр тоже потом, но раньше я, я сама.

Как бы соображая что-то, Женя оглянулась по сторонам.

– А святой воды-то и нет… – в нерешительности на секунду остановилась девочка. – У няни разве взять?..

Вдруг ее, видимо, осенила какая-то мысль. Торопливо став на стул, она сняла со стены икону, изображающую Спасителя, еще секунду, соображая что-то, простояла на стуле, затем поспешно спрыгнула.

– Поцелуй! – поднесла она к лицу Сергея образ.

Тот, набожно перекрестившись, исполнил требуемое.

– А теперь я покроплю тебя святой водой.

Женя приблизилась к умывальнику, чуть не до краев налила в миску воды, затем, перекрестившись сама, троекратно окунула икону в воду, тем же глубоким голосом повторяя:

– Во имя Отца и… Сына… и… Святого Духа…

Зачерпнув рукой воды, девочка обильно окропила голову, грудь, спину, руки и ноги Сережи.

– Не вытирай!.. Не вытирай… – страстно воскликнула она, когда юноша, достав носовой платок, хотел осушить струями катившуюся по его лицу и затылку воду. – Не вытирай! Пусть течет, пусть всюду-всюду попадет, это сохранит, спасет тебя, вот увидишь, увидишь!

Такая глубокая убежденность, такая непоколебимая вера была в словах, в голосе, и, главное, в выражении глаз Жени, что Сережа покорно спрятал платок и лишь рукой смахнул не дающие ему открыть глаза капли воды.

Бережно вытерев образ, девочка водворила его на прежнее место.

– А с водой как же? Ведь она святая, в ней икона была, выливать, сохрани Бог, нельзя…

На секунду она, растерянная, остановилась.

– Ну, понятно! О чем я только думаю! Выпить ее нужно, конечно. Ведь я тебя только снаружи окропила, чтобы Господь сохранил от пуль, от пушек… А это внутрь, чтобы не заболеть. Мы вдвоем с тобой ее и выпьем: ты для спасения от болезни, а я за твое здоровье. Только мы двое, больше никто ни капли.

Торопливо зачерпнув полную кружечку, употреблявшуюся для полоскания рта, Женя поднесла ее Сереже.

– Сперва ты, потом я.

Юноша покорно выпил. Кружка уже много раз перешла от Сережи к Жене и обратно, между тем воды оставалась еще добрая четверть.

Добросовестно было выпито еще по две порции. Каждый новый глоток требовал, по-видимому, все больших усилий. Сережа озабоченно глянул на дно миски; туда же был устремлен и тревожный взгляд Жени.

– А что, может быть, еще кому-нибудь дать воды? – робко предложил Сережа.

– А кому? – невольно поддаваясь искушению разрешить так просто непосильную, казалось, для них двоих задачу, осведомилась Женя.

– Не знаю, право… Может, няне, Китти?.. – неуверенно, еще более робко продолжал юноша.

Минуту Женя колебалась. Соблазн был велик: количество выпитой воды тяготило ее.

– Нет, нет! – вдруг энергично запротестовала она. – Ни за что!.. Нашу воду, которой я благословляла тебя?! Ни за что! Да тут уж совсем немножко осталось, кружечки по две, не более.

Зачерпнув снова, она торопливо выпила одну, поднеся вторую Сергею. Несмотря на искреннее желание не огорчить, пожалуй, даже не оскорбить девочку, Сережа чувствовал, что не в состоянии безнаказанно сделать ни одного лишнего глотка.

– Прости, Женечка, не могу, совсем не могу больше, – виновато пробормотал он.

– Ну, тогда я все допью! – решительно проговорила Женя и, закрыв глаза, самоотверженно залпом осушила оставшуюся в миске воду.

– Теперь… простимся… – несколько отдышавшись и придя в себя, промолвила девочка; последнее слово застряло у нее в горле. – А то кто-нибудь войдет, а я хочу, чтобы только мы двое. Сперва дай хорошенько-хорошенько, долго-предолго наглядеться на тебя, – Женя двумя руками взяла голову Сережи, – чтобы запомнить… каждую черточку, каждую жилочку, ведь когда-то опять… увидимся.

Пристально, любовно и грустно, не отрываясь, смотрела Женя в это дорогое ей лицо; поспешно, нетерпеливо смахивала она набегавшие слезы, мешавшие в эти последние, сосчитанные минуты наглядеться «в запас», на долго-долго, до новой встречи.

– А теперь скажи, что ты меня любишь, что простил мне все, все простил: и то, что я сказала тогда у мама́ в будуаре, и… что… я басурманка… Сережа, ведь я не виновата! Я так, так ненавижу их! А вас, тебя, я так люблю, так люблю!.. Я все время буду думать о тебе, каждую ночь буду вставать и молиться. Именно ночью, когда кругом тихо, никого, только я да Бог. Лицо у Него тогда особенно доброе, кажется, Он все-все сделает, что ни попроси. Вот я и буду просить сохранить папа́, Китти, тебя, моего дорогого, моего любимого, самого любимого. Ну, скажи, скажи, что ты любишь, не сердишься, крепко-крепко любишь!..

Торопливо и страстно сыпала девочка словами; душа была переполнена, а точных выражений не находилось; нескладно, повторяясь, твердила она одно и то же.

– Люблю, крепко люблю своего дорогого золотого Жучка, своего маленького, хорошего, – растроганно говорил Сережа.

– Так и ты перекрести и обними меня на… прощание.

Сережа бережно обнял девочку и, ласково водя рукой по ее вьющейся головке, старался, как маленького ребенка, успокоить это любящее, глубоко огорченное существо. А она, крепко обхватив его шею своими тоненькими руками, плакала навзрыд, захлебываясь и вздрагивая всем телом.

Несколько минут простояли они молча. Но раздался стук колес, топот лошадиных подков, многочисленные шаги приближавшихся людей.

– Собираются! – встрепенулась Женя, поднимая с плеча Сережи залитое слезами, покрасневшее личико. – Пойдем, пусть никто сюда не входит, – тянула она его к двери.

В последний раз порывисто обняв и осенив еще одним размашистым крестом Сережу, девочка распахнула дверь и вместе с ним вышла из комнаты.