Басурманка - Вера Новицкая

Женя зачарована картиной, созданной ее воображением. Она так ясно рисует себе лицо ангела, Юрия, летящего навстречу покидающей землю Китти, видит, как радостно озаряется лицо сестры. «Как тогда в саду», – мелькает воспоминание. Она уже готова, как тогда, порадоваться их счастью, но яркое видение мерк нет и болью сжимается забившееся было радостью сердечко.

Но ведь для этого надо, чтобы Китти умерла, ну да, умерла! Ужас охватывает девочку, и она стоит, подав ленная и растерянная.

Вдруг внимание Жени привлекли доносящиеся из будуара матери горячий разговор и взволнованно звучащий голос Сережи.

«О чем это они? Чего он просит? Да, конечно, просит… Чего хочет?..»

Мгновенно все тревоги, все предчувствия, томившие девочку, воскресли: страх перед новой, еще более ужасной бедой охватил ее.

Затаив дыхание, с сильно бьющимся сердцем и пылающими щеками, в одно мгновение она очутилась на пороге будуара.

– Мамочка, дорогая, пойми же и ты! – горячо возражал Сережа Анне Николаевне. – Тогда я послушался вас, тебя и папа́, но теперь я не могу, теперь сам отец послал бы меня. Разве может честный человек сидеть сложа руки в такое время? Прощаясь со мной, благословляя меня, папа́ сказал: «Пока это преждевременно, но если, сохрани Бог, настанет такая пора, что всякий честный сын своей родины должен будет выйти на защиту ее, я не буду тебя удерживать». Это время настало. Даже женщины, вот Китти и та идет, неужели же мне?.. Мамочка, пойми, ведь я не ребенок, я взрослый, я мужчина…

– Ты взрослый? Ты мужчина? – вдруг, не замеченная им раньше, перебила брата Женя, прежняя Женя, вспыхнувшая разом, словно порох. – Мальчишка ты! Безусый! Безграмотный! Лентяй! Ничего он не знает, ничего не понимает, римских пап с императорами путает, сочинение на днях такое Николаю Михайловичу подал, что тот чуть в обморок не упал, – и он на войну! Мамочка, дорогая, не пускай его, не пускай! Он сумасшедший, он и там все напутает, русских перестреляет… Да он и стрелять не умеет, его французы, как цыпленка, убьют… Не пускай, не пускай! Ему учиться надо, к экзамену готовиться… Не пустишь? Скажи, скажи! Не пустишь, нет?

Женя, едва понимая, что говорит, перечисляла все, что, как ей казалось, могло послужить к задержанию Сережи. Вздрагивающая, с прерывающимся от слез и волнения голосом, она обнимала колени матери, страстно повторяя:

– Не пускай, скажи, что не пустишь!

Но Анна Николаевна молчала, и тревога Жени росла.

– Почему ты молчишь? Скажи ему, запрети!.. – молила девочка.

– Этот вопрос слишком серьезен, Женя, чтобы так, в одну минуту, не обдумав, решить его.

Вздрагивающая, с прерывающимся от слез и волнения голосом, Женя обнимала колени матери.

Девочка поднялась с колен.

– Тут нечего думать, нечего обсуждать: он не может, не смеет, да, не смеет уйти!

Женя в порыве запальчивости даже топнула ногой.

Вдруг волнение затихло; волна нежности, любви и отчаяния охватила девочку; она подошла к Сереже, обвила обеими руками его шею и, пряча свое мокрое, расстроенное личико на его плече, голосом, полным ласки и мольбы, заговорила:

– Сережа, миленький, родненький мой, золотой, не уезжай! Посмотри, какое лицо у мама, посмотри, как страшно-страшно тяжело мне… – Женя всхлипнула и кулаком быстро отерла слезинки. – Я все-все для тебя сделаю, только останься, не езди туда. Там так много людей, все туда едут, а у нас тут ты один, только ты. Как же мы без тебя? Как мама? Как я? Если любишь, если жалеешь, останься. Остаешься?.. Ведь да? Ведь любишь?..

Юноша крепко обнял огорченную девочку и, ласково заглядывая в ее заплаканное личико, заговорил:

– Люблю, очень люблю и маму, и моего дорогого Жучка. А ты, Женя, ты сама разве не любишь меня? Любишь ведь, да? А если любишь, как же ты можешь хотеть, чтобы я был подлецом и трусом? Ведь это же подлость будет с моей стороны, если я, молодой и здоровый, останусь сидеть дома, когда больные, старые, хилые идут воевать, когда моя родная сестра Китти…

– То Китти, а то – ты, – перебила Женя.

В ее голосе уже не было недавней теплоты и ласковости; что-то сухое, враждебное звенело в нем.

– Пойми же, Жуленька, что если Китти, нежная, хрупкая девушка, почти девочка…

– То тебе, мужчине, почти старцу, тем более нужно? – снова перебила Женя. – Ну и иди! Поезжай! Хоть завтра! Хоть сейчас! Хоть сию минуту! И отлично, и очень рада! Да, да, рада! Страшно рада! Никому ты здесь не нужен и отправляйся себе! Не бойся, плакать не будем, ни-ни, не будем… Мне все равно, все-все равно!.. И пусть тебя там французы зарежут, и пусть, и пускай, отлично, очень рада… рада… рада буду!

Женя, что называется, закусив удила, катилась вниз по наклонной плоскости, не отдавая себе отчета в том, что говорит. Горе, отчаяние душили ее, требовали выхода. Она потеряла голову. Задыхаясь, вся бледная и дрожащая, залпом высыпала она свои страшные слова и судорожно, неудержимо разрыдалась.

– Женя! – раздался укоризненный голос матери.

– Женя, Господь с тобой, что ты говоришь! – тихо и жалобно прозвучали слова Китти.

Но в ту секунду лишь далеким эхом достигли они мозга возбужденной девочки. Затем чья-то рука, заботливо охватив ее плечи, повела из комнаты, поила водой, успокаивала ее.

Быстро прошла необузданная, дикая выходка девочки. Очнувшись, она, трепещущая, ласковая, полная раскаяния, не зная, чем загладить свой проступок, уже сотый раз целовала руки матери, ластилась к Сереже.

– Сергуля, милый, родной, прости меня, сумасшедшую! Если бы ты знал, как я огорчилась, как я крепко люблю тебя, слишком крепко, больше всех, даже… даже больше мамы, – понизив голос и бессознательно оглянувшись по сторонам, исповедуя, как ей казалось, тяжкую вину свою, добавила Женя. – Слишком люб лю, вот оттого всякие такие штуки выходят. Так люб лю, так люблю!

– Безусого, безграмотного, сумасшедшего, лентяя?.. – не утерпел-таки, чтобы не поддразнить ее брат.

Девочка с укором подняла на него глаза.

– Самого лучшего, самого умного, самого благородного, самого честного человека на всем земном шаре! – восторженно поправила она. – Знаешь, Сережа, – через мгновение продолжала Женя, – если там на войне тебя… убьют, я тоже тогда умру, да, наверняка… Я не шучу, я знаю это, чувствую.

Такая сила звучала в словах Жени, так серьезно смотрели глаза, что сказанное ею не казалось ребяческой фразой.

В эту памятную ночь в большом доме Благодатного никто не спал.

Китти смотрела ясным спокойным взглядом в полумрак комнаты, освещенной голубоватым светом теплящейся лампадки. Мир сошел в ее душу, она была почти счастлива: перед ней сияла светлая цель, сулящая забвение, покой и отраду. Она думала о новой жизни, и сердце ее рвалось туда, к этим несчастным.

Глаза Жени горели тревогой, девочка порой смахивала застилавшие их слезинки. Слишком много было перечувствовано за день, чтобы темнота и безмолвие спустившейся ночи могли усыпить трепетно бьющееся сердечко. Ее собственный проступок, сорвавшиеся с языка жестокие слова снова всплывали в памяти, казалось, ширились и росли в темном просторе ночи. Уже несколько раз девочка вскакивала и босиком, в одной рубашонке, становилась на колени перед темным киотом, кладя земные поклоны. И покаянные ее слезы сменялись жаркой мольбой о сохранении близких и дорогих ей людей.

Сережа смотрел в окружающую его темноту сверкающими глазами. Наконец-то он получил желанное согласие матери. Какое счастье!.. Ему казалось, что его молодые, ищущие применения силы удесятерились. Горячая кровь ключом била в жилах, приливала к мозгу; пылкое воображение рисовало жаркие схватки, ожесточенный бой, отбитые знамена, пленных французских генералов, хитрую западню, устроенную самому Наполеону, и все это благодаря его, Сергея, неустрашимости, отваге и изобретательности.

Ему казалось, что за спиной вырастают крылья. Скорей бы, уж скорее в дело!

И вдруг среди картин кровавых стычек, ожесточенных боем лиц выплывала кудрявая каштановая головка, нежное личико, карие глазки; не смеются, не искрятся они, как всегда, а печально, моляще глядят на него. А рядом другой образ: любящее, огорченное, осунувшееся лицо матери, большие синие, грустью заволоченные глаза.

Что-то защемило в душе юноши при этом видении; нежное, теплое чувство охватывало его; сердце сжимала острая жалость к остающимся, тоска первой разлуки с родным гнездом. Но пестрые, шумные картины начинали снова роиться в возбужденном воображении и боевым туманом застилали кроткие, ясные образы.

Без сна, даже не раздеваясь, провела всю ночь Троянова. Ее слова, сказанные сыну: «надо подумать», – не были пустой фразой. Глубоко и всесторонне обсудила этот вопрос Анна Николаевна.

Конечно, она могла, повинуясь чувству эгоизма матери, просто не отпустить Сережу, еще такого молодого, такого горячего, необузданного, готового с головой кинуться в первую представившуюся опасность.