Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - Николай Тимофеев

Два молодых парня, мои соседи по нарам, несколько вечеров активно совещались, готовя план по обморожению ног. Какой-то умелец посоветовал им такую технологию: нужно утром помочиться в унты, и к вечеру после работы на морозе все будет готово. Я два раза видел, как оба парня вечером разматывали портянки и осматривали свои ступни. И оба раза были эти ступни густо-красными, но нормального обморожения не обнаруживалось. Не знаю, сколько раз пробовали они эту технологию, но оба они остались целыми и невредимыми до самого моего отъезда со штрафной колонны.

Зима шла к своему концу, морозы слабели, и наш, изрядно поредевший, но по-прежнему так же голодный коллектив несколько оживился. С лиц сходили черные следы обморожений, и улыбаться было уже не так болезненно.

Улыбаться пришлось недолго: на нас обрушилась новая напасть — цинга. О цинге я много писать не буду, о ней и так все всем известно. Сначала начинают шататься зубы, потом еще сильнее, так, что даже у некоторых их можно было вытащить пальцами, а потом вставить обратно, потом появляется кровотечение десен, а еще дальше (это уже не у всех) кровь начинает появляться на ногах, человек слабеет и вполне может отдать Богу душу. И снова судьба была ко мне милостива: у меня дальше небольшого шатания зубов дело не пошло. Кстати, у Славки тоже. Почему так получалось, не знаю. Молодостью нашей объяснить это было невозможно, некоторые такие же молодые страдали страшно. Но случаев гибели людей от цинги не произошло.

Было два вида лечения. Первый: фельдшер, «лепила», выдавал каждому человеку щепочку с ваткой, смоченной раствором медного купороса, и этой ваткой надо было время от времени смазывать десны. Это в какой-то степени на некоторое время укрепляло десны, но фельдшер предупреждал всех, что слишком часто делать это не следует, так как медный купорос — штука ядовитая.

Второй вид лечения — люто ненавидимый всеми хвойный настой. Его готовили где-то из кедрового стланика, приносили на нашу колонну готовым и раздавали ежедневно перед обедом. Это была такая тягучая субстанция мерзостного вкуса и запаха, но получить баланду, не выпив предварительно маленький черпачок этого зелья, никому не разрешалось.

На палатке-столовой висел плакат «Пей хвойный настой — не заболеешь цингой». Мы немного его переиначивали: «Пей хвойный настой — хрен вернешься домой». Недавно в какой-то книге о ГУЛАГе я прочел, что употребление этого настоя с научной точки зрения — абсолютно бесполезно.

Нас же со Славкой, видно, Бог берег, хотя не знаю, за какие такие заслуги. Мы с ним никогда не молились, ни я своему православному, ни он своему католическому, хотя некоторые остатки веры у него иногда проглядывались.

Несмотря на все невзгоды, весна продолжала вступать в свои права, и мы начинали выполнять некоторые работы, ранее немыслимые.

И вот я сижу на крыше барака, на жерди, привязанной веревками, и прибиваю к обрешетке финскую стружку. Сначала радуюсь — работа вроде бы легкая, но вскоре убеждаюсь, что удовольствия такая работа мне не доставляет. Если на моей правой руке, в которой я держу молоток, надета рукавица, и эта рука не причиняет мне никаких хлопот, то левой рукой я должен держать мелкие обрезки проволоки, заменявшие гвозди, а это я вынужден делать голыми пальцами, и минут через пятнадцать эти пальцы полностью теряют чувствительность — как-никак 10 градусов — все равно мороз. И мне приходится потом минут пять активно мять и массировать окоченевшие пальцы, а потом окончательно отогревать их в самом теплом из имеющихся в моем распоряжении мест — между ног. И так много раз.

Я с нетерпением жду звяканья рельса — сигнала об окончании рабочего времени, но так и не дождался. Как-то неловко повернувшись на своей жердине, я сорвался с нее, скользнул по скату уже готовой кровли и рухнул вниз. Это падение могло печально закончиться для меня, но внизу в это время работали люди из нашей бригады, которые начинали устройство заборки для засыпного цоколя и для этого по всей длине барака отбросили снег от стены и создали таким образом высокую снежную гряду, в самый гребень которой я и врезался.

Меня быстро выдернули из снега; подошел бригадир. Я почти не пострадал при падении, но я искусно сделал вид, а бригадир поверил, что я сильно ушибся, и он отправил меня на другую работу — обслуживать костер, где оттаивался и сушился привозимый из тайги в виде ледяных кусков мох, который использовался для укладки бревен в срубах, а потом — для дополнительной конопатки стен.

На этой работе я остался, все еще в качестве пострадавшего, и на следующий день, и работа эта мне очень понравилась. Если бы я совершил нечто очень богоугодное, и Господь Бог, желая вознаградить меня, спросил бы, на какой работе я желал бы быть всю жизнь, я бы, не раздумывая, ответил: «Сушить мох, вот так сидя возле костра».

Однако эта работа была даже не для полудохлых, а для «на-три-четверти-дохлых», к которым я (по тем обстоятельствам, к сожалению) никак не относился.

Статус пострадавшего все-таки у меня сохранялся, и меня поставили на работу для полудохлых. Оттаявшую после горевших костров сухую и приятно теплую землю мы ведрами таскали к бараку, где ее веревками поднимали для засыпки чердачного перекрытия. Работа тоже была хорошая, и при выше описанных обстоятельствах я бы тоже не отказался выполнять ее всю жизнь.

На третий день этой приятной работы вдруг среди дня я услышал крик надзирателя: «Кравцов, на вахту!» Я, не торопясь (тогда мы все делали, не торопясь), подошел с ведром к бараку, подвесил груз на крюк, подал сигнал «подымать» и так же неторопливо пошел с надзирателем к вахте, единственному к тому времени законченному строительством зданию. Я твердо считал — письмо! Заходим на вахту, и я вижу: не письмо. Нет, не письмо, а посылка. ПОСЫЛКА!!!

Мое нетерпение сложилось с нетерпением обоих надзирателей, и один из них за три секунды вскрыл фанерный ящичек. Содержимое было почти таким же, как и в посылке, полученной мной на Хунгари: сухари (белые), кукурузная крупа, фасоль, маленький кусочек сала (на европейской части СССР начинался голод), два больших перевязанных шпагатом свертка листового табака, два коробка спичек, пара шерстяных носков и чеснок, конечно же, мерзлый.

Грабеж надзирателями посылок при обыске был обычным делом и никогда не вызывал никаких возражений. Ведь любой надзиратель мог объявить получателя посылки нарушителем режима, и тот лишался права получить посылку, которая уже была у него перед глазами. Так что вопрос был только в размере грабежа.

Надзиратель, обыскивающий мою посылку, сразу отложил в сторону сверток табака, один коробок спичек и несколько белых сухарей, моргнув другому: «Попьем чайку!», и так долго и плотоядно смотрел на мизерный кусочек сала, что я уже мысленно попрощался с ним. Но он его не взял, и я счел, что грабеж был настолько милостивым, что можно даже считать, что его вообще не было.

Я помчался со своим сокровищем в палатку, вызвал туда Славку, и мы устроили совещание. Всего понемногу я отделил для бригадира и вручил это ему вечером, после чего я целую неделю трудился на «любимой» работе, пока мы не закончили засыпку чердака.

Остальное же содержимое посылки мы разделили на много частей по сумочкам, пакетикам и карманчикам, чтобы все это постоянно носить с собой даже во сне, так как оставить хоть что-нибудь из нашего богатства на несколько минут в палатке значило лишиться его. Со съестными припасами вопросов не было: съестное надо было съесть, и есть его понемногу, — мы так и решили, хотя и не всегда исполняли.

Вопрос был с табаком: Славка тоже не курил, а использовать такую ценность нужно было умело и выгодно. Проще всего было менять табак на хлеб. Я встретил в своей жизни немало людей, которые, находясь на пороге голодной смерти, готовы были отдать последнюю (или предпоследнюю) пайку за несколько щепоток табаку.

Я не пошел по этому пути, то ли от недостатка решимости, то ли от избытка совести. Совет подал Славка: разделить оставшийся табак на четыре равные части, а затем:

— первую четверть отдать заведующему медпунктом — «лепиле», так как жизнь длинная, что будет дальше, неизвестно, а единственным человеком в лагере, который поможет в какой-нибудь страшной ситуации, является медик;

— вторую четверть отдать моему благодетелю-экономисту — для того, чтобы его благие позывы превратить в благую тенденцию;

— третью четверть отдать ему, Славке, для распределения среди блатной элиты, хотя такой, какую я потом много раз встречал в других лагерях, что-то здесь, на 414-й, я не видел;

— четвертую часть сделать «стратегическим запасом» и запрятать его надежно, без малейшего риска.

Я так и сделал, добавив еще к каждой четверти по две головки мерзлого чесноку, только Славке дал три, потому что он сказал: «Нужно три!», а я не возражал, считая, что состав авторитетных блатных (хотя я их и не замечал, как уже сказал) известен ему лучше, чем мне.