Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - Николай Тимофеев

Глубина «нашего» с напарником шурфа — четыре метра, из которых два было уже готово. Мы должны были его закончить и пробить еще вбок камеру под взрывчатку.

Работали так: забираюсь на дно шурфа, принимаю абсолютно невозможную для меня многоизогнутую позу и ручным буром полуметровой длины и, не знаю, как лучше сказать — тяжелым молотком или легкой кувалдочкой, долблю в дне шурфа шпуры для закладки зарядов. Тук-тук, тук-тук, вращаю бур и бью, но скала проклятая крепка и до желанных тридцати сантиметров добраться никак не можем. Стальные буры быстро тупятся, мы берем на день по 6–7 штук, но все равно к концу дня они уже тупые — бей, не бей, крути, не крути, а дело не двигается.

Я выдерживаю в такой скрюченной позе не больше двадцати минут, и тогда меня сменяет напарник, такой же полудохлый, как и я.

Работа мучительная, к концу дня чувствуешь себя, как сноп, пропущенный через молотилку. Особенно трудно утром, когда под звон рельса нужно вставать и отправляться на построение для утренней поверки. А все кости немыслимо болят, и спуск с верхних нар превращается в мучительную процедуру. Потом как-то разойдешься, и становится легче.

И ведь на долбежке дело не останавливалось. Когда шпуры добивались до желанных тридцати сантиметров, взрывники производили отпалку, и наступал следующий этап работы. Теперь я спускался, вооруженный кайлом с короткой рукояткой и небольшим совком, и сначала убирал щебень, нагружая его в сплющенное ведро, которое вытаскивал напарник, а затем кайлом и даже зубилом выравнивал стены и днище шурфа с тем, чтобы можно было опять браться за буры. Все это, конечно, постоянно меняясь с напарником.

Более такой тяжелой, невыносимой работы в моей жизни не было. Но как бы то ни было, до отметки в четыре метра за две недели мы добрались. Нам оставалось вырубить еще камеру для взрывчатки, но эта забота меня не тронула: меня перевели в другую бригаду. А еще дней через десять ночью вдруг вздрогнула земля, звякнули стекла, грохнули ведра — сопку взорвали. Тысячи кубометров скалы было разрушено, еще больше тысяч только нарушено и требовало тех же кайла и лопаты.

Человек двести зэков нашей колонны теперь ежедневно выходили на эту сопку. Наша бригада туда не направлялась.

Бригадир Гришка Исаков был замечательным человеком. Он — дезертир-ас: четыре раза бежал с фронта и ни разу не был пойман. Меня он называл земляком и вот почему. Сбежав четвертый раз с фронта, он со стряпанными собственноручно липовыми бумагами добрался до Кубани, в какой-то станице пристроился к молодой вдове-солдатке, и были довольны оба. В колхозе тоже встретили Гришку с распростертыми объятиями, ибо он был мастер на все руки: и плотник, и слесарь, и токарь, и, как говорится жнец, и швец, и на дуде игрец. Что его и погубило, так как он был действительно игрец. Только не на дуде, а на баяне.

В станице играли свадьбу, и Гришку пригласили поиграть на баяне. Его подруга, не дождавшись его возвращения, хотя, по ее разумению, гульбище уже должно закончиться, сама пришла на нужный двор и через щель в ставне увидела, как Гришка, отложив баян, обнял сваху и активно шарит у нее за пазухой.

И тут же она поступила, как говорят, неадекватно. Вместо того, чтобы, по обычаю, крушить мебель и бить посуду, она потихоньку побежала в сельсовет, где всегда, по военному времени, дежурили вооруженные люди, привела их домой и показала подлинные Гришкины документы, которые он ей доверил, после чего те сняли Гришку прямо со свахи.

Потом — обычная цепочка: тюрьма, трибунал, вышка, замена вышки на десятку с фронтом, штрафной батальон, три атаки, после которых из тысячного батальона осталось человек семьдесят-восемьдесят, а Гришка получил легкое ранение, то есть смыл свое преступление кровью и был передан в обычное подразделение, тут же, на фронте.

Он уже обдумывал пятый рейс, но Иосиф Виссарионович избавил его от этого: правительство СССР приняло решение демобилизовать из армии высококвалифицированных шахтеров для восстановления Донбасса, а Гришка и по образованию, и по всей довоенной работе — горный мастер.

И направлен он был в Краснодон, а попал как раз на ту шахту, куда сбрасывали молодогвардейцев.

Как только, рассказывая это мне, он произнес слово «Краснодон», я сразу сделал стойку, ибо к тому времени я уже где-то прочел фадеевское сочинение. Мне было очень интересно, что же было на самом деле в этом Краснодоне, а Фадееву я не очень верил. Гришка долго отнекивался, заявляя, что ничего не знает, но я доказывал, что в таком маленьком городе, как Краснодон, все жители все про всех знают, как у нас в любой станице, и он не может, прожив в городе три года, не знать, что в нем происходило. В конце концов, он рассказал мне, что в городе небольшая группа молодежи регулярно воровала у немцев, что попадется, и была захвачена с поличным при попытке кражи с грузовика присланных солдатам подарков. Немцы (а точнее — украинская полиция) не особенно утруждали себя расследованием, а под жестоким нажимом схваченные ребята называли подряд имена знакомых, одноклассников и вообще кого попало. И все — и виновные, и невиновные, были казнены. А никаких взрывов, пожаров и разных нападений в городе не было.

Гришка проработал в Краснодоне три года, освоился, обжился и уже подумывал о женитьбе, когда за ним пришли. Все эти годы НКВД шла по его следам — и добралась. Непонятно только, за что же ему дали срок. Он был чистый дезертир, а сразу после окончания войны всем дезертирам была объявлена амнистия, и судить его уже было не за что. Видимо, энкаведисты были сильно раздосадованы Гришкиной ловкостью, а посадить тогда было плевым делом. Главный лозунг чекистов «Был бы человек, а статья найдется» — в то время применялся широко, и для многих людей применение его несло огромные беды.

Наша бригада, как я уже говорил, не ходила «на скалу», а готовила большой гравийно-песчаный карьер. Для этого нужно было на двух-трех гектарах дремучей столетней тайги свалить лес, разделать его на деловую древесину — ее вывозили лошадьми, и дрова, которые мы укладывали в большие штабели для ожидаемого позже парового экскаватора, работающего на дровах (были тогда такие). Порубочные остатки и всякую лесную мелочь нужно было сжечь, а пни — выкорчевать и или тоже сжечь, или удалить за намеченные границы будущего карьера.

Вся эта работа тоже была не из легких, но все же не та, что в каменной дыре. Для меня же она была особенно трудной, так как ничего подобного или похожего я еще в своей жизни не делал.

Поработав два дня на повале, я внес рационализаторское предложение. По правилам лесоповала высота остающегося пня не должна превышать, если не ошибаюсь, одной трети диаметра среза, то есть пни должны после повала оставаться очень низкими, причем, за соблюдением этих правил строго следили государственные лесные органы, выделяющие лесные участки для нужд МВД. Чтобы выдерживать эти правила, пилить обыкновенное толстое дерево обыкновенной двуручной пилой можно было или низко сгибаясь, или стоя на коленях. А это было очень утомительно, да и производительность труда была невысокой, учитывая к тому же голодный и обессиленный контингент лесорубов.

Вот я и рассудил: зачем же пилить дерево так низко, чтобы выполнить те самые правила, если нам все равно придется этот правильный или неправильный пень выкорчевывать. Стало быть, лучше резать ствол дерева примерно на метр высоты, это позволит пилить его стоя, что гораздо удобнее и легче. К тому же высокий пень облегчит и его корчевку. Деревья, в основном ели, были старые и большие, с огромной корневой системой, хотя и неглубокой — через полметра уже начинался слой той самой гравийно-песчаной смеси, ради которой и производилась вся наша работа. А затем этот лишний метр можно спокойно и удобно отрезать и уложить в дровяной штабель.

Отношения с бригадиром у нас были самые дружеские, хотя особых поблажек он мне не давал, разве что чуть чаще назначал меня в кострожоги, что тоже было отнюдь не синекурой: одних сучьев, обрубленных с многолетних елей, были целые горы, а кроме того — и верхушки после разделки стволов, и мелкие елочки подлеска, которые кострожог должен был рубить сам и стаскивать на костер, не отвлекая для этого основных вальщиков.

Бригада разбрасывалась по большому пространству, и каждый занимался своим делом, но если попадался крупный пень, то для его корчевания собиралась почти вся. Корни от большой старой ели широко разветвлены, обкопать и обрубить их требовало большого труда и много времени. Мы применяли силовой метод. Освобождаем и кое-где подрубаем часть корней с одной стороны. Собираем почти всю бригаду и с помощью ломов и ваг длиной в шесть метров по три-четыре человека на каждой ваге, а когда начали оставлять высокие пни, то набрасывали канат на верхушку торчащего пня, и человек пять тянули этот канат, — начинаем раскачивать пень под извечную русскую команду: «Еще раз, еще раз, еще взяли!» Иногда пень поддавался сразу, а иногда приходилось вот так качать его минут десять-пятнадцать, и, наконец, с хрустом и треском он выдергивается из земли.