Эммелина - Джудит Росснер

Хильда явно была недовольна этой беседой и даже не пыталась скрыть своих чувств.

– Но неужели мне нельзя быть хотя бы вежливой? – в смятении проговорила Эммелина.

Хильда пожала плечами:

– Ты играешь с огнем. Девушки перетерпят твой деревенский вид и твои деревенские платья, но если ты испортишь себе репутацию, это, боюсь, уже будет непоправимо. – И с этими словами она поднялась по ступенькам и вошла в дом.

Теперь Эммелина не на шутку испугалась. Она хотела, чтобы Хильда объяснила ей, как это можно потерять репутацию, не делая ничего плохого. Она говорила вслед какие-то слова, что-то вроде того, что будет осторожна, но на самом деле понятия не имела, что это значит. Единственно, что было ясно, – нельзя дружить с Фанни. Ужасно разболелась голова. Нет, хватит с нее и Фанни, и Хильды. Она попыталась вообразить, чтобы ей посоветовала сейчас мать. Конечно, она сказала бы, что нужно быть доброй со всеми. Но в то же время мать никогда не пошла бы ни против законов людей, ни против законов церкви, немыслимо было даже представить себе такое.

За обедом ей было никак не избавиться от неопределенности и страха, это сковывало, и она едва реагировала на слышавшиеся со всех сторон вопросы и замечания. Когда обед кончился, она поднялась на чердак и проспала всю вторую половину дня.

Но Эммелине не пришлось решать проблемы, связанные с Фанни Бартлет, потому что на той же неделе Фанни уволили из Корпорации, обнаружив ее в рабочее время где-то, где ей находиться «не полагалось». Несколько дней все только об этом и говорили.

Происшествие случилось утром, и к тому моменту, когда все вернулись обедать в пансион миссис Басс, Фанни уже и следа не было. По наиболее распространенной версии, ее застукали с ухажером в машинной, то есть там, где работницам вовсе нечего делать, и уволили прямо на месте, а мужчина ушел вместе с ней. При этом одни говорили, что ему давали возможность остаться, но он предпочел вместе с Фанни уехать на Запад, а другие – что оба они были уволены и теперь вынужденно связали свои судьбы, и только позже выяснилось, что этот мужчина и не уволен, и не уехал, а продолжает спокойно работать в машинной, будто и не слыхал никогда ни о какой Фанни Бартлет.

Немного погодя Фанни исчезла из разговоров так же бесследно, как прежде из пансиона. Но Эммелина по ночам видела ее во сне, а днем вспоминала о ней. Во сне Фанни бросалась перед ней на колени и умоляла о помощи, но она не могла ей помочь и утром, просыпаясь, чувствовала не только утрату подруги, но и вину за то, что Эммелина из сновидений оказывалась безвольной свидетельницей того, как Фанни выбрасывали из Лоуэлла. Только когда она приходила на фабрику, эти чувства слабели и вытеснялись менее острым, но все-таки неприятным ощущением вины, оттого что в какой-то степени она испытала и облегчение, узнав об исчезновении Фанни.

С отъездом Фанни Эбби и Лидия смогли наконец осуществить свое желание и перебраться вниз, а Эммелина перешла на кровать, которую они занимали раньше. Кроме того, в комнате появилась новенькая. Она прибыла в день отъезда Фанни, и ее поместили на одну кровать с Мейми. Звали новенькую Дови Уинтон, она была из Нью-Гемпшира и показалась Эммелине еще большей провинциалкой, чем она сама, когда приехала. Дови оказалась такой стеснительной, что даже и не разговаривала ни с кем, кроме Мейми, а та, впервые после расставания с Элизой, выглядела и оживленной, и довольной. Мейми уже не говорила, что, если Элиза устроится хорошо на фабрике корпорации «Тремонт», она сама переедет к ней в конце месяца. Вообще единственным, что напоминало об Элизе, было по-прежнему сохранявшееся у Мейми нежелание разговаривать с Эммелиной, вставшей на ее место в ткацкой.

Хильда радовалась, что кровать снова в полном ее распоряжении, и само собой разумелось – если прибудет еще одна новенькая, соседку получит, естественно, Эммелина. Но по мере того как зима становилась суровее, фургоны для набора девушек переставали ездить обычным маршрутом, и это значило, что в ближайшее время скорее всего никто не появится. Поэтому Эммелина спала одна, и впервые в ее жизни рядом с ней не было согревающего человеческого тепла.

В первую ночь, оставшись одна, она попросту не сумела заснуть, а в последующие сон был прерывист и беспокоен. Ее душила тоска, от которой в первые дни пребывания в Лоуэлле спасали, как ни странно, жгучий страх и выматывающая усталость. Пользуясь выдававшимися миссис Басс бумагой и чернилами, она писала маме длинные письма, но никогда их не отправляла. Ведь они состояли из описаний ее жизни и наблюдений над Лоуэллом, которые были бы непонятны той или могли напугать ее. Понимая, что это действительно так, Эммелина с особенной остротой ощущала свою бесконечную удаленность от матери.

Приближалось Рождество. Даже в худшие времена в Файетте оно всегда было праздником. Над очагом вешали утыканные зубками гвоздики яблоки, и дом сверху донизу полон был пряным их ароматом. В церкви прихожане выслушивали рассказ о Рождестве Христовом с таким удивлением и восторгом, как будто прежде ничего о нем не знали. После службы всех приглашали в дом пастора Эванса, где миссис Эванс угощала подогретым сидром и тминным печеньем. И даже если между кем-то в приходе отношения были не слишком хорошие, в этот день они все стремились сделать друг другу приятное, не испортить праздник, а часто и в самом деле забывали, что вчера еще вовсе не были друзьями.

В одном из своих неотправленных писем к матери Эммелина писала, что преподобный Ричардс кажется ей ужасно суровым и холодным, – трудно даже представить его себе в домашней обстановке. Попробовать перейти в другую баптистскую церковь ей в это время в голову не приходило. Как бы она объяснила подобное желание обоим пасторам?! Ах, если бы она могла хоть на день, на само Рождество, поехать домой! Тогда бы она вернулась в Лоуэлл с новыми силами. А так она с каждым днем не лучше, а хуже справлялась с работой.

В сущности, она была больна от одиночества и едва могла есть. Миссис Басс как-то спросила ее, что неладно, но она, покачав головой, ответила: ничего. Заметно было: те, кто ходил в любимицах у миссис Басс, вызывали насмешки со стороны других девушек, а ей ведь так отчаянно хотелось, чтобы они к ней хорошо относились. Однажды, когда она шла в воскресенье из церкви домой, рабочий из чесальни участливо заговорил с нею, но она не посмела ответить, вспомнив о Фанни: мило ли кто вдруг может увидеть!

Нити на ткацком станке теперь рвались часто, и завязывать узелки стало труднее, чем прежде. Мистер Магвайр постоянно следил за ее работой и, как казалось, был недоволен ею.

За три дня до Рождества, когда он попросил ее задержаться в конце рабочего дня, ее затошнило от страха, настолько она была уверена, что речь пойдет об увольнении из Корпорации. В ожидании разговора она думала, что хуже, чем Рождество с чужими в Лоуэлле, только одно – позорное возвращение в Файетт.