Эммелина - Джудит Росснер

Она собиралась с силами, чтобы подняться по лестнице, словно готовилась к долгому путешествию, а когда наконец добралась до постели, то просто рухнула, засыпая, не успев ни раздеться, ни влезть под одеяло, ни даже подвинуться, чтобы оставить место для Хильды. Прошло, как ей показалось, всего минут пять, и утренние удары колокола раздались прямо над ухом. Она никак не могла поверить, что ночь прошла. Как же так? И возможно ли, чтобы тело болело больше, чем вчера вечером, а усталость была такой сильной, словно она всю ночь не спала, а работала. Все находившиеся в комнате девушки казались ей частью дурного сна, который привиделся только что, перед пробуждением, но что это был за сон, она не могла уже вспомнить.

Однако второй день прошел лучше первого, так как страх все-таки ослабел. Мистер Магвайр по-прежнему подбадривал ее, и из его слов было ясно, что для нее нет опасности быть уволенной из корпорации за неспособность. Когда он был рядом, весь такой добрый, готовый помочь, она попросту забывала о грозных предостережениях миссис Басс. Казалось, они относились к кому-то другому. Завязывать узелки было легче, чем накануне, и, когда нить рвалась, Эммелина уже не впадала в панику. А в конце рабочего дня Коринна сказала, что она на глазах превращается в «заправскую ткачиху».

В воскресенье она проспала и звон церковных колоколов, и завтрак, хотя Эбби и Хильда сказали позже, что изо всех сил будили ее. Когда же она наконец проснулась, наверху не было ни души и который час – непонятно, так как за окном серо и пасмурно.

Одевшись, она спустилась по лестнице и увидела, что все вернулись уже из церкви и сидят в столовой. Миссис Басс сразу дала ей понять, что пропустить службу в первое воскресенье – простительно, но дальше пропусков быть не должно.

После обеда пошел легкий снежок. А она в первый раз сидела со всеми в большой комнате. Всяк занимался своим делом: болтали, читали, штопали или писали письма. Уже неделю она была в Лоуэлле. Пора и ей, конечно, написать домой, но взяться было страшно: и потому, что боялась показаться несчастной, и еще по одной причине. На фабрике она нередко думала о матери, иногда даже воображала, что они рядом и она объясняет маме, как работают эти машины, как живут в городе люди. На большой, обезличивающей все фабрике эти видения-картины поддерживали ее, но в домашней, или почти домашней, обстановке пансиона миссис Басс мысли о матери, наоборот, лишали сил и угрожали снова превратить в беспомощную маленькую девочку. Она все время помнила о своем возрасте, знала: другие девушки тоже помнят. Однажды случайно услышала чей-то голос, шепотом сообщающий, что ей и четырнадцати-то нет. По тону было понятно, что недостаток это немалый. Чтобы скрыть его, она очень старалась казаться самостоятельной, сдержанной; может быть, на кого-то из девушек это и действовало, но сильнее всего давило на нее саму. Искусственность роли, которую она пыталась играть, сковывала и лишала всякой независимости. Она все еще не могла читать Библию. Пробуждаемые чтением воспоминания были настолько ярки, что грозили разрушить и без того хрупкое душевное равновесие. А если так, то ведь страшно даже представить, что будет, если, лежа в постели или сидя в удобном кресле здесь, в общей комнате, она примется за письмо, то есть впрямую заговорит с мамой.

Поэтому она так и не стала писать домой в то первое воскресенье, а просто сидела вместе со всеми в общей комнате и слушала. Все разговоры – и сплетни, и шутки, и серьезные обсуждения – ошеломляли ее. (Впрочем, такой же была и реакция куда более старших девушек, впервые попавших в город.) Мало того, что разговор был быстрее и сложнее по рисунку, чем слышанный ею дома, само число обсуждаемых тем, интимность многих вопросов были такими, что голова просто шла кругом. Во вторую неделю, когда тело уже приобвыкло к работе и лечь спать сразу же после ужина перестало быть главной потребностью, она, слушая разговоры, узнала (и больше, чем нужно) о таком множестве людей, какое прежде ей было даже не вообразить.

Если ей случалось сесть рядом с Мейми, та сразу отодвигалась или же поворачивалась спиной, и в конце концов до Эммелины дошло, что она до сих пор не прощает ей приход в ткацкую на место Элизы, хотя Эбби и другие девушки открыто заявили: винить Эммелину решительно не за что. Элиза нашла работу на фабрике корпорации «Тремонт», и было ясно, что, если дела у нее пойдут хорошо, Мейми переберется туда в конце месяца.

Нередко разговаривали о разных не сумевших устроиться девушках, о тех, кого уволили из Корпорации за опоздание или иной проступок; о тех, кого отсылали домой, потому что у них обнаруживалась чахотка. Последнего, правда, у миссис Басс никогда не случалось, так как она очень строго отбирала новеньких. Слушая разговоры о страшной болезни чахотке, Эммелина наконец поняла, почему Оупел просто так, из-за кашля, не взяли в пансион.

По поводу Фанни чего-то как будто не договаривали. Ее не любили, считали «распущенной». Что это значит применительно к девушке, Эммелина не понимала. По общему мнению, Фанни выходит пройтись для того лишь, чтобы любезничать с мужчинами, работающими на фабриках, вдоль которых как раз и проходят маршруты ее прогулок, а вовсе не потому, что ей трудно сидеть долго с книгой, как она утверждает. Эммелина так и не расспросила Хильду о Фанни. Сначала все собиралась, но потом передумала: поняла, что это будет предательством. А Фанни была ведь единственной ее подругой. Никто другой даже и крошечного шажка не сделал навстречу. В общей комнате она чувствовала себя не на месте, всегда сидела потупившись, не до конца понимая, приличны ли разговоры, которые ведут девушки, но точно зная, что ей не следовало бы с такой жадностью ловить каждое произносимое слово.

У Эбби был ухажер, нравившийся всем, кроме Лидии, считавшей, что он не пара ее подруге. Любой мужчина, желавший навестить какую-нибудь из девушек, должен был накануне получить разрешение миссис Басс, а придя, разговаривать со своей знакомой в общей комнате, в кругу всех обитательниц пансиона, которые, не скупясь, поддразнивали его во время визита, а потом, когда он уходил, долго со смехом перемывали ему косточки. Иногда появлялся некий господин сомнительного вида, прохаживался по общей комнате и как-то очень противно поглядывал то и дело на девушек. Это был сын миссис Басс, мелкий служащий на одной из фабрик в Лоренсе. Он был женат, но жену его миссис Басс на порог не пускала, да и его старалась увести поскорее в комнату около кухни, подальше от девушек. Кроме сына, у миссис Басс была еще дочь Виктория, «отрада сердца». Она очень удачно вышла замуж и жила в Бостоне, как настоящая леди. Чувства девушек к миссис Басс колебались от не лишенной симпатии настороженности до неприязни и страха (ловко прикрытых, разумеется), но интерес к ней всегда был жгучий. Всякий клочок раздобытых сведений с восторгом передавался друг другу, словно конфеты с лотка коробейника, в пансион миссис Басс категорически не допускавшегося (хотя во все другие пансионы он ходил регулярно).