Львив - Юлия Мельникова

Там, в заболачиваемой низине, располагалось старинное, всегда безлюдное еврейское кладбище. Ограда его разрушилась, часть высоких каменных плит упала на еще более древние, но у мальчишек выбора не было. Либо намокнуть и получить по голове сорвавшейся веткой, либо спрятаться, пережидая бурю. Мирослав и Алик нашли убежище между поваленными надгробиями. Лежать на них оказалось не очень весело: в живот впивались выпуклые изображения львов, стеблей и загадочных букв, одежду пачкала жабья слизь и крупицы рассыпавшихся сумрачных мхов. Пахло сыростью и гнилушками. Но ливень обрушился страшный, вода лилась стеной, неподалеку били молнии, попадая в деревья или уходя в землю рядом с могилами. Уходить опасно.

Опасно оказалось и оставаться. Внезапно Мирослава озарил яркий, не солнечный, а электрический свет — в его сердце, расколов надвое каменную плиту, ударила молния. Алик почти не пострадал, но тоже потерял сознание.

Оба они пришли в себя лишь на третий день в реанимации городской больницы, куда Мирослава и Алика доставили случайно наткнувшиеся на них крестьяне. Если Алик Штанкевич вскоре выписался, то с Мирославом Сунько приключилась история, переданная в несколько медицинских журналов. Очнувшись, он потерял память и даже родную речь.

Мирослав не понимал, когда к нему обращались на украинском языке, не узнал родителей. В его теле поселился некто чужой, диктовавший пареньку свои слова, свою волю, свои поступки. Этот чужой был Шабтай Цви.

Первое, что произнес Мирослав, повергло в шок, он спросил — эйфо ани?[15]

Никто не догадывался, что это за язык и как нужно ему отвечать.

К больному, исчерпав все способы добиться украинской речи, врачи с отчаяния пригласили раввина из Ивано-Франковска. Кто-то из медицинского персонала — то ли санитарка, то ли сестра, сказала, что язык, на котором пытается докричаться Мирослав, похож на иврит. Раввин, пообщавшись с пострадавшим, подтвердил: парень говорит на сефардском диалекте этого языка, и при желании его можно перевести.

Посоветовавшись со специалистами из Израиля, раввин пришел к выводу, что Мирослав использует редкие, устаревшие грамматические конструкции, добавляет немало турецких и искаженных греческих слов, называет сложнейшие каббалистические термины, явно ему неизвестные.

На вопрос, кто он и где находится, Мирослав Сунько отвечал, что его зовут Шабтай Цви.

Это настолько не укладывалось в голове, что раввин предположил: удар молнии пробудил в Мирославе родовую память и заставил вспомнить язык далеких предков. Однако родственники Мирослава это решительно опровергли: евреев среди них не оказалось, а корни этой семьи — в основном польские, иврита Мирослав никогда не учил, друзей-евреев у него не было.

Тогда доктора предположили, что имеют дело с беспрецедентной симуляцией изменения сознания: осенью Мирославу Сунько предстояло идти в армию. Но поводов для притворства не нашлось: в июне он подал документы в колледж и уже зачислился, а еще ранее, весной, парень признавался негодным к военной службе. Играть в потерю памяти ему явно незачем: впереди учеба. Некоторые допускали гебоидную шизофрению в нетипичном течении, спровоцированном электрошоком.

Проведя с Мирославом немало времени, раввин пришел к выводу, что Мирослав вовсе не обманщик и не сумасшедший. С ним приключилась редкая беда: вселился неугомонный диббук, дух умершего, который иногда проникает в другого человека, стараясь руководить его сознанием.

Шабтай Цви, желая вернуться в мир живых, использовал хрупкую, еще незрелую душу юноши, зная, что не встретит серьезного сопротивления и будет диктовать свои мысли через него.

Но Шабтай не учел главного: существовать в провинциальном Стрые вместе с диббуком решительно невозможно. Мирослав из-за него не мог ни учиться, ни работать, ни даже нормально общаться. Любитель компьютерных игр, он робел от блеска монитора, мучительно думая, на какую кнопку нажимать. Поэтому раввин изгнал из Мирослава мятежный дух измирского каббалиста, вернув бедняге память и родной украинский язык. Произошло это не сразу. Сначала пришлось ждать полного восстановления здоровья, затем обряду изгнания диббука яростно противились врачи, не верившие во всякую чертовщину, родители Мирослава пытались устроить ему отчитку силами одного униатского священника, что, известно, от диббука нисколько не помогает. Только когда положение обострилось, Мирослав Сунько сам приехал к раввину и упросил выгнать, наконец, этого кошмарного турецкого еврея…

О поездке на велосипедах, буре и молнии Мирослав больше не вспоминает, эти эпизоды начисто стерлись из его памяти. Он снова откликается на свое имя, разговаривает исключительно по-украински, учится в колледже на повара и даже встречается с девушкой, которую зовут Любиша. Она, кстати, не еврейка. Лишь во сне к Мирославу Сунько изредка приходит вредный человечек в зеленом тюрбане и ругается на устаревшем языке.

Он, наученный горьким опытом, не просыпаясь, показывает Шабтаю Цви фигу и тот исчезает. Утром Мирослав уже ничего не помнит.

16. Мендель Коэн в сетях саббатианства. Нарушение предписаний — это выполнение их

Бывают дни, когда правоверные иудеи, какими праведниками они б не были, начинают задумываться о смысле одного странного благословления. Произнося барух ата Адонай, маттир эт ха-иссурин, что переводится «благословлен Господь, разрешающий запрещенное»[16], нельзя не удивиться. Зачем запрещается, если все-таки разрешается?! Именно это прыгало в голове Менделя Коэна, младшего, но любимого до безумия, сына рабби Нехемии, которого он полагал своим преемником.

Ну почему нельзя?! — думал юноша. Должен же скрываться в этих запретах сокровенный смысл, иначе для чего Тора нам запрещает много чего интересного? Ладно, не стану варить козленка в молоке его матери, потому что выйдет такая гадость, что вырвет. Но отец недавно обручил меня с Лией, а я не могу до хупы даже остаться наедине с ней в одной комнате. Стоит мне прийти к своей невесте, давно не чужой, мы росли вместе, и притронуться, как выскакивает ее родня, начинает кричать: асур, асур![17]

Еще Менделя угнетало презрение отца к Шабтаю Цви. Как ни отрицай, а Измирский каббалист, если несколько лет подряд масса народу считала его Машиахом, должен быть человеком незаурядным. Постепенно Мендель разошелся со своим знаменитым отцом во мнении о Шабтае, стараясь черпать сведения о нем лишь от справедливых людей. Это выходило трудно.

Все евреи делились на саббатианцев и ярых противников Шабтая, независимых почти не существовало. Словам о том, что Шабтай Цви якобы остановился на книге «Зогар», а его иврит беден оборотами, поэтому проповеди за Шабтая сочинял Натан из Газы, и многому другому, рассказываемому о Цви, Мендель не хотел верить. Если они меня в малом обманывают, то чего же от них еще ожидать?

Приходилось тайком посещать сходки саббатианцев, что устраивали каждую пятницу жившие в Львове адепты Цви. У Менделя иногда не получалось по пятницам отлучаться из дома: словно читая его мысли, отец нагружал талмудическими респонсами, усаживая вечером за самые каверзные отрывки, и садился рядышком. Но зато когда появлялось несколько свободных часов, Мендель шел к саббатианцам, надеясь узнать о Шабтае то, что, как казалось, от него подло скрывали. Саббатианцы Львова вовсе не были убогими и гонимыми, какими их пытался представить Нехемия Коэн в своих субботних проповедях. В те времена слова «шабсвел» и «шабсцвинник» еще не стали ругательными, а в мессианство Шабтая Цви верили весьма образованные люди, учившиеся в Кракове, Варшаве и Вильно. Они не боялись спорить, сочиняли смелые трактаты, даже знаменитое проклятие Шабтаю Цви, произнесенное собранием самых авторитетных раввинов четырех стран, Ваадом арба арцот в 1670-м году, саббатианцы объявили лишенным законной силы, призывая не обращать на это внимания.

Естественно, что для Менделя Коэна сухое древо ортодоксального иудаизма, увешанное скучными точками и запятыми неукоснительно исполняемого Закона, оставалось не таким привлекательным, как зеленеющее древо Сфирот. Каббала не только утешала сердце, обещая приоткрыть завесу над тайнами творения, но и придавала молодому человеку уверенности.

Изучая «Зогар», Мендель чувствовал себя независимым от жесткой воли родителей, ему приоткрывались секреты, которые отец зачем-то скрывал, полагая, наверное, что Мендель еще слишком мал для Каббалы.

Пока у тебя нет ни длинной серебристой бороды, ни круга учеников, ты не имеешь права на собственное мнение, сказал Нехемия Коэн сыну. Ты очень молод, чтобы бросаться самостоятельными суждениями. И не думай, что я тебя обижаю. Ты не пережил того же, что и я, не ведаешь, какие страшные вещи могут произойти из-за невовремя произнесенного заклинания или неверного толкования какого-нибудь слова. Учись у меня, слушай мои комментарии, заимствуй мои трактовки, а через лет 20 поговорим на равных!