Львив - Юлия Мельникова

Облачившиеся в тюрбаны евреи не хотели делить кров со своими соплеменниками, а дом Селима, одна стена которого примыкала к еврейскому, а другая — к турецкому кварталу, идеально соответствовал их душевному раздвоению. Деньги они обещали платить хорошие, вести себя тихо, не кричать и не сорить, Селим — податлив человек, что ж поделаешь, пустил еретиков. И зря.

Потому что в ту пятницу, когда Селим женил своего сына Фатиха-Сулеймана на слепой Ясмине, в комнате, уставленной горшками с розами слышался речитатив Корана, а любопытный Фатих пытался угадать, где же ему доводилось видеть прекрасное лицо невесты, вспомнил вдруг, что Ясмина — та самая красавица турчанка, она шла с зарезанной курицей, и в сердце кольнуло предчувствием счастья, Менделя Коэна заметил приглашенный на свадьбу Леви. А дальше все завертелось так, как невозможно придумать. Фатих подарил Ясмине золото, много золота — его вносили на бархатных подносах, и невеста обращала к жениху свои умные, но незрячие глаза. Радуясь чужому счастью, Леви уже мысленно тянул Менделя в заботливо раскрытую мышеловку. Нет, Леви не желал Менделю Коэна зла. Он всего лишь хотел заполучить трактат из собрания его отца.

На то он и Коэн, бен Коэн, размышлял Леви, поедая с блюда турецкие сласти, справится с Несвецким, охмурит инквизицию, убежит, но не крестится.

Я его приведу к иезуитам, но сперва научу, как оттуда вырваться, иначе это будет жестко.

То, что сходки саббатианцев происходили в доме Селима Кёпе, стоящем на стыке турецкого и еврейского кварталов, в двух шагах от комнат, снимаемых Леви, совсем близко от его лавки, упрощало задачу. Только Леви расскажет Менделю о Шабтае Цви то, чего он больше нигде не сможет прочитать или услышать.

Мендель Коэн вприпрыжку возвращался домой, надеясь не попасться на глаза отцу. Времени оставалось мало, успеть бы заскочить через черный ход, лечь в постель, потому что перед отходом ко сну Нехемия Коэн обычно приходил к детям с благословением. Вдруг перед спешащим юношей оказался Леви. Мендель, взглянув на него, подумал, что где-то уже видел это лицо, но темнота львовского вечера мешала ему разглядеть незнакомца.

В чертах Леви отдаленно проскальзывало сходство с Шабтаем Цви.

Менделю уже попадались небольшие листки, где изображался красивый осанистый человек в длиннополом одеянии, восседающий на престоле Иерусалима в окружении белых тигров. Если подолгу всматриваться в них, то внешность Леви могла навести склонного к фантазированию Менделя Коэна на мысль, что перед ним промелькнул сам Шабтай Цви. Или его тень. Он даже раскрыл рот, чтобы спросить у Леви, не родственник ли тот Шабтаю, но Леви, понимая, что торопиться вредно, быстро свернул за кирпичную подпорку, большим сужающимся клином державшую стену дома семьи Кёпе. Увитая багровеющим плющом, она надежно скрывала Леви, а стремительно надвигающая тьма заставила Менделя поверить, будто призрак Шабтая Цви неумолимо растворился в воздухе. Бедняга растерянно оглянулся и побежал к арке, ведущей из турецкой части Львива на Староеврейскую улицу. Заинтриговав несчастного, Леви решил появляться у дома Кёпе всякий раз, когда туда придет Мендель, чтобы довести любимого сына рабби Коэна до нервного исступления. Или хотя бы внушить ему необъяснимую тревогу. Несколько пятниц подряд Мендель Коэн убегал на встречи с саббатианцами, снова видел на обратном пути в неясной полутьме гаснущих свечей того, кто оживлял в его памяти образ Шабтая Цви. Мендель, может, и не хотел больше о нем думать, но лицо Леви буквально завораживало его, проникало в мистические сны, всплывало ранним утром, когда еще не стерта грань между небытием и явью. Отцу сказать об этом странном видении Мендель побоялся. Еще подумает, будто я сумасшедший, испугался он, лучше промолчу. Сумасшедших Львива запирали в тесном каменном строении с маленькими окошками, закрытыми толстыми решетками, и приковывали к стене цепями. Беснующихся нещадно обливали водой, били палками, обжигали раскаленным железом. А если и это не останавливало, сажали в очень узкий ящик с дыркой для ноздрей, прикручивая руки и ноги кожаными ремнями.

Наконец Леви Михаэль Цви достиг желаемого. Завидев Менделя Коэна, спускающегося по лестнице в усыпанный прелыми листьями турецкий дворик, он выскочил ему навстречу. Еле скрывая дрожь, Леви схватил парня за руку и воскликнул:

— Как же я рад видеть тебя, Менделе!

— И я тоже… рад видеть вас — испуганно пролепетал парень, — но кто вы?

— Леви Михаэль Цви. Ани ах шель Шабтай Цви — уверенно сказал Леви.

— Б’ эмэт? — удивился Менд ель.

— Б’эмэт, — уверил его Леви.

Ему не пришлось лгать и изворачиваться, чтобы войти в доверие к наивному раввинскому сынку. Леви говорил Менделю то, что тот хотел услышать, ничего не прибавляя и не убавляя от застывших страниц памяти детства.

Шабтай Цви представал в его рассказах таким, каким он был на самом деле — необычным ребенком, знающим все наперед, открывающим запретные двери, гордостью отца, страхом и надеждой матери. Турки называют Шабтая трусом, вздыхал Леви, считается, будто он испугался пыток и казни. Но Шабтай Цви никогда никого не боялся, более того, он предсказал свой арест и заточение в крепости Абидос за несколько лет до этих событий. Знал, зачем его арестовали, зачем позвал султан, что будет дальше, вплоть до деталей. Мальчиком Шабтай любил плавать в море, даже если стояла прохладная погода. Море ему было миквой, чьи воды не только очищают, но и лечат.

Вечерами Шабти бродил по берегу, разговаривал с чайками, окунался, выходил, потом опять погружался в воду. Родители старались ему не мешать, но, когда становилось совсем холодно, говорили: не ходи сегодня на море, заболеешь, видишь, какая студеная вода, как беснуются волны?

Шабтай отвечал им, что вычислил день своей смерти и ему ничего не угрожает. Еще он ходил по безлюдной, каменистой местности, что расстилалась недалеко от Измира. Турки называли ее пустыней. Там мало влаги, летом невыносимо палит солнце, спекая все живое, а зимой дуют ледяные ветры, вырывающие корни вместе с землей. Змеи с ящерицами и то стараются обходить ее стороной. Но Шабтай уходил туда, объясняя, что ему хочется побыть одному.

Однажды — ему было тогда лет 9 — Шабтай исчез на несколько дней, а потом вернулся, сильно хромая. Нога оказалась рассечена острым белым камнем, рана кровоточила. Позже пастухи сказали, будто Шабтай зашел слишком далеко, оступился, едва не свалившись с обрыва, но сумел остановить кровь и добрести до дома. Другой мальчик бы наверняка погиб, места те глухие, помощи ждать неоткуда, но Шабти справился.

Я предназначен для иного, признался он, нечего бояться смерти. Смерть — всего лишь переход. Мы ведь всю жизнь идем по узкому мосту, но не замечаем. А я вижу, когда человек близок к смерти, говорил мне Шабти, это будет когда-нибудь, но не сейчас. Ты за меня потом будешь переживать…

Он называл такое состояние души «гешер цар меод»[19], очень узким мостом между двумя точками, если правильно передаю слова Шабтая. Кажется, это понятие есть у суфиев, но в те годы Шабти, поверьте мне, не общался с ними.

Он не бывал нигде, кроме старой синагоги «Португалия» в Измире да несколько раз отец брал меня, Шабтая и Эли в Эдирне (Адрианополь).

Мендель закрыл глаза. Как же ему хотелось убедиться, что все происходит наяву, не приснилось, не померещилось! Этот человек — названный брат Шабтая Цви! Невероятно!

И у него, на первый взгляд обыкновенного турецкого торговца, в шальварах и тюрбане, в туфлях с длинными загнутыми носами, прихрамывающего, невысокого, незримо присутствует духовное родство с Шабтаем! Они не только переписываются, но и ловят мысли друг друга.

— Почему вы пришли именно ко мне? — спросил Мендель у Леви, — из-за того, что я сын Нехемии Коэна, разоблачителя?!

— Прежде всего, Мендель, — ответил Леви, — ты правнук Давида Алеви, а уж потом — сын Нехемии Коэна. Когда я решил рассказать о своем брате, думал только о том, как восстановить справедливость. Нехемия поступил жестоко, но пусть это остается на его совести. Мстить ему я не буду. А вот ты… Леви помолчал. Ты — другой. Ты исправишь грех отца.

— Но как? — изумился Мендель.

— Я потом скажу — оборвал его Леви, — сейчас не время.

И растворился во внезапно нахлынувшей львивской тьме.

17. Сон Леви, где он видит Шабтая Цви с каштанами

Леви теперь плохо спал ночами, львиный город уже успел внести в его душу смятение.

Туга львовска, туга ґдола,[20] наследственная болезнь шляхтичей, мерзкая и неизлечимая, когда ничего не хочется, даже подниматься с постели утром. Здесь его сны стали мутными, странными, полными таинственной недосказанности. Во дворе их дома в Измире рос большой конский каштан, старое, тенистое дерево, в ветвях которого приятно прятаться от жары. Осенью, когда толстые булавы раскрывались и из них выпадали блестящие коричневые плоды с небольшим светлым пятнышком, Шабтай залезал на самый верх дерева. Он лущил каштаны, бросая шкурки, отчего вся земля усеивалась колючими оболочками. Во сне Леви Шабтай Цви играл с каштанами не просто так, за каждым его действием прослеживался каббалистический смысл.