Степан Разин - Михаил Васильевич Шелест

— Можно и охрой, да долго сохнуть будет, — сказал я.

— Углем и мелом ладно получается, — сказал Тимофей и приказал. — Достанешь всё, что надо и сваришь лак.

Так и сделали. Мне и делать ничего не надо было. Трифон, так звали казака, сам растолок канифоль, разбавил её скипидаром, сделал из двух котлов 'водяную баню, в ней разогрел смесь и добавил в неё воск и масло. Лак получился — что надо.

Потом я подумал, отлил приготовленный лак в заранее приготовленный деревянный горшок с плотно пригнанной крышкой, а в остатки лака высыпал имевшуюся у меня охру, добытую тоже у казаков. Добавив ещё скипидара, я варил смесь до приобретения ею характерного коричнево-оранжевого цвета.

Получив свою первую нитроэмаль, я начал рисовать портреты наскоро сооружённой беличьей кисточкой, выщипанной мной из гнилой шкурки, подаренной отцом. Портреты получились почти миниатюрными и очень понравились казакам

Я почти всех, с кем плыл в одном струге, знал в лицо и рисовал, в основном, по памяти. Молва о парсунах разлетелась по войску, словно ветер по степи. Ко мне стали приставать другие казаки, но Тимофей писать чужих забесплатно запретил. Оказалось, что с нами шли и казаки с Хопра, и с других леворучных притоков Дона.

Цену за мою работу отец заломил немалую. Целую копейку, за которую можно было купить курицу, или десяток куриных яиц. Но меньше и денег-то в обиходе не было. А я бы, честно говоря, брал больше, что и намеревался делать, освоив многоцветную технику письма. К прибытию в Астрахань мной было нарисовано почти сто портретов, деньги от которых я отдавал отцу, оставив себе только одну, честно сказав об этом Тимофею.

— Стило себе смастрячу, — сказал я. — Чтобы было чем писать. А ты мне бумаги купи, отец. Буду записывать всё интересное про наш поход.

— Про наш поход? — вскинув бровь, переспросил атаман. — И кому это надо? Зачем кому-то про наш поход знать?

— Ну, как. Ты же слышал про походы князей? Игоря, например, или Святополка. Представь, что через много сотен лет, кто-тооткроет книгу и прочитает, как Тимофей Разя, ходил с войском в Персию и воевал там крепость Дербент. Воевал и захватил богатую добычу. То слава в веках, отец. Нас не станет, а слава останется.

Атаман долго терзал свою бороду хмурясь и морщась. Наконец сказал:

— Будет тебе бумага. Как напишешь про поход, отдадим в монастырь, перепишут, разукрасят и сделают книге оклад.

— Э-э-э… Зачем переписывать? — спросил я.

— А тебя кто писать учил? Мать? Так она по-нашему писала еле-еле.

— Не беспокойся, — хмыкнул я. — Я хорошо пишу.

Тимофей снова, уже в который раз, посмотрел на меня с удивлением и только затряс головой, словно сбрасывая с глаз морок.

— Ну-ну… Писарь мне выискался. Поглядим-увидим, — тихо сказал он. — Будет тебе бумага.

Когда пришли в Астрахань и кое-что продали, многие казаки вместе с деньгами отправили своим семьям памятные медальоны со своим изоражением. А на меня казаки смотрели теперь, как на колдуна и кланялись при любой, хоть двадцатой за день, встрече. Так даже Тимофею не кланялись, а он колдун был известный по всему Дону.

Разнёсся слух, что парсуны сии заговорённые, а значит и те казаки, у кого такие медальоны имеются, тоже заговорены от вражеских пуль, стрел и мечей. Когда я узнал об этом, мне стало «нехорошо» и я, как мог, попытался, было дело, оправдаться, но Тимофей одёрнул меня, лишь поправив фразой: «На Бога надейся, а сам не плошай. Ни какой заговор не вечен, и не может уберечь от тысячи стрел».

— Но я же не колдун, — сказал я. — Зачем им надежду давать?

— Кто сказал, что ты не колдун? — удивился Тимофей. Самый что ни есть колдун. Так никто не может перенести лицо человецев на доску. Даже новгородские иконописцы, коих ругают христианские церковники, так не могут писать парсуны. Только ты. Заклинание читаешь перед письмом? Читаешь! Тебе от такого чтения дурно не становится? Не становится! Значит ты колдун.

— Не понял. Значит мне могло бы стать плохо от заклинаний?

— Могло. Фролка, тот не может. Его сразу воротить начинает. А Иван, тот ничего.

* * *

Казачьи струги были остановлены царской флотилией из, примерно, двухсот разного типа судов. Среди них имелось даже несколько галер. У нас было, я посчитал, пятьдесят четыре струга, двадцать два из которых, были морскими, то есть длинной около тридцати метров. Как судостроитель, я знал, что для плавания в море суда должны иметь длину не менее двадцати метров. Знали, вероятно, об этом и нынешние судостроители.

— У нас проездной пропуск от царицынского воеводы, — сказал атаман стрелецкому «таможеннику», перебравшемуся на борт струга.

— Давай её сюда, — сказал тот.

Тимофей передал ему документ.

— Чёрная печать… Проездная грамота. В Персию? — удивился таможенник. — В Астрахани торговать не будете?

— Не будем.

— Казаки, значит? — хмыкнул стрелец. — С Дона?

— Казаки, — подтвердил атаман. — С Дона! А что?

— За проход с каждого струга тридцать копеек. Знаешь?

— Знаю. На берег хотим сойти. Не все, конечно, — упредил Тимофей возмущённый взгляд стрельца.

— Больно много вас,- всё же буркнул тот. — Не более ста человек за раз. Ежели б вы просто купцы были, а у вас целое войско. Сколько вас?

— Сотен десять, — соврал атаман. — Больше половины стругов сразу пройдут мимо, а какие-то останутся на несколько дней. Даёшь добро, таможня?

Услышав фразу, я мысленно улыбнулся.

— Что ж не дать, ежели дадут, — стрелец потёр пальцы, сложенные щепотью.

— Мы порядки знаем. Не впервой проходим на Каспий.

Атаман мотнул головой и в руках таможенника появилось два мешка с серебром, весом килограмма по два.

— Вот это правильно, — одобрил взятку таможенник. — Выдай им проездную грамоту, Михась. И ярлык на вход в город.

Тимофей развел руками.

— Два ярлыка, — поправил себя представитель власти.

— На кого писать? — крикнули с баркаса.

— На Тимофея Разина пиши, — сказал таможенник, глянув в подорожную и возвращая её Тимофею.

Астрахань поразила меня и своей мощной городской крепостью с толщиной стен до пяти метров и самим городом, где, как оказалось, имелись посольства многих государей, что жили по Каспию и европейских государств: Дании, Швеции,