Ночи без тишины - Леонид Петрович Тримасов

— Ведь был, дьявол... Был. Это я точно знаю.

— Кто был, товарищ? — спрашивает несколько удивленный Климов.

— Да поручик...

И простодушно, словно перед ним сочувствующие люди, во всяком случае, понимающие его досаду, обращается к арестованным:

— Ну, скажите, где он? Поручик со шрамом... — Показывает пятерней на собственное лицо: — Вот, от подбородка до уха...

Странно, но все беляки переглядываются. Молча, правда, украдкой, одними уголками глаз.

Климов, не знаю, зачем, видимо, просто желая посодействовать Маслову, громко обращается к задержанным:

— Господа, есть среди вас поручик со шрамом?

Кто-то из беляков обретает дар речи. Совершенно неожиданно звучит спокойный ответ:

— Вы опоздали. На этот вопрос мог ответить только полковник Рябов... К счастью, он удалился...

Это произносится с издевкой. Мы понимаем. Не понимает Маслов. Он не знает, что Рябов застрелился.

— Значит, был... — загорается он. — Был, значит, поручик?

— Я же говорю, — повторяет тот же голос. — Вы несколько опоздали с вопросом... Полковник мертв...

Теперь Маслов видит кресло и в нем откинувшееся, ровно в отдыхе, тело полковника. Не в адрес мертвеца, а так просто, досадуя на себя, на судьбу свою, бросает:

— А, черт!

Климов тоскливо и устало смотрит на арестованных:

— Так... Господа предпочитают стоя ждать утра... Ваша воля... — Он оглядывается, примечает за собой венский стул, берет его рукой, подтягивает ближе к середине, садится: —Устраивайтесь, ребята, в ногах правды нет...

Мы шумно рассаживаемся, кто на чем — на стульях, пуфиках, подоконниках.

Беляки стоят. Стоят упрямо. С каким-то фанатическим упорством противятся естественному желанию передохнуть. Передний — молодой, из офицеров, во френче как у Керенского, стройный, галифе и сапоги красиво облегают его налитые мускулами ноги — заложил руки за спину. Смотрит прямо на Климова, впился в него своими черными глазами. Застыл. Лишь двигает едва приметно губами, покусывает их, отчего поднимаются нервно короткие усики. Такой не отступит, не свернет с дороги. Будет драться до последнего. И дай ему сейчас в руки браунинг Климова, разрядит в нас, в каждого, кто с красной повязкой на рукаве.

Остальные держат себя свободнее. Кто перебирает пальцы на пряжке ремня, кто заправил ладони в карманы брюк, кто курит. Курит папиросы, которых мы давно, давно не видели, не слышали их ароматного духа.

Кашляет в платок Климов. Идет время. Ночь проходит. Долгая декабрьская ночь. Я, кажется, дремлю. Ловлю себя на том, что лицо молодого офицера в моих глазах начинает расплываться, наклоняется влево. Нет. Офицер стоит на месте. Твердо стоит, заложив руки за спину... Я дремлю...

Вдруг почти со слезами слова:

— На балахане... Под соломой...

И тишина.

Вглядываюсь. Напрягаю зрение, чтобы увидеть в полумраке сказавшего. Это тот мужчина в черном суконном чекмене и бархатной тюбетейке. На лице отчаяние. Ему, кажется, все равно уже.

Климов встает со стула, подходит к двери на террасу, отворяет ее и кричит хрипловато в темноту сада:

— Якушев!.. Якушев!!! На балахане, под соломой...

И долго, долго надрывно кашляет.

Свидание у Сергиевской церкви

В штабе Красной Гвардии на допросе тот же самый мужчина в суконном чекмене назвал поручика — Александр Янковский. Поручик со шрамом. Оружие доставал он. Подчинялся только полковнику Рябову. Расплачивались несколько человек. В числе их он — мужчина в чекмене — и господин Саид Ахмат-ходжа Гияс Ходжаев из Коканда. Причастен был к покупкам оружия и ташкентский промышленник и купец Иванов.

В тот же день штаб совершил обыск в доме чиновника на Гоголевской улице. Ничего не нашли. О поручике чиновник не знал, фамилии такой не слышал. Маслов ходил унылый. Он был уверен, что именно на Гоголевской сойдутся нити, распутается клубок. Ведь у того самого дома он встретил поручика.

Мы потеряли связывающее звено, которое должно было по нашим предположениям замкнуть круг. Штефан замолчал, возможно, притаился или распустил банду — на это мы тоже надеялись. Полосатый исчез. Полосатый же, по версии Маслова, никто иной, как поручик Янковский. Версия была убедительной, и я верил в нее. Поддерживал нас Елисеев. Оставалось одно — проверить, сделать подозрение фактом. Елисеев с согласия Прудникова и начальника охраны города решил пойти на риск. И большой риск.

Признаться, когда я узнал о плане нашего замечательного сапожника, пришел в замешательство. Мало того, не поверил. Хотел тотчас пойти к Елисееву и отговорить его. И пошел бы, но он уже сделал шаг к осуществлению своей затеи и отступать было поздно. Да и нужно ли. Иного, лучшего никто из нас предложить не мог.

В субботу, в шесть часов вечера, задержанный нами на кладбище Стригун получил свободу. Побрился, почистился. Попрощался с Елисеевым и с наступлением зимних сумерек вышел в город. Камеры у нас тогда были во дворе управления, до окончания следствия арестованных держали при милиции. Вот отсюда-то Стригун и начал свой новый путь в жизнь.

Пока что путь имел конкретное направление — Пушкинская улица до Сергиевской церкви.

Минуты через две из управления по тому же маршруту вышли Карагандян и Маслов, оба в гражданской одежде. При оружии, конечно. Карагандян умудрился засунуть под пальто две бомбы — на всякий случай.

Это был день обычных встреч Полосатого со Стригуном. Состоялись они в субботу у Сергиевской церкви. Место людное, доступное и, главное, не вызывающее подозрения. К вечеру народу там собиралось столько, что самый приметный человек мог затеряться.

Стригун не торопился. Ему надо было попасть к окончанию службы, когда старики и старухи станут расходиться, обтекая каменные стены церкви и задерживаясь группами то у одного, то у другого угла.

Он прошагал размашисто по Пушкинской, уже погруженной в сумерки, за почтой сбавил ход и к Ассакинской вышел медленно прогуливающимся. Уже совсем стемнело. Светилась только церковь и несколько домов вблизи. На паперти зябли женщины в платках — зимний ветер гулял здесь свободно, поэтому все старались прижаться к открытым дверям, из которых доносилось мерное заунывное пение. Свечи теплили своды своим темно-золотистым пламенем, лили его на паперть, на ступени, согревали их. Стригун потянулся к этому живому теплу, хотя в душе не проявлял никакого уважения к церкви и не задумывался над тем, есть ли бог или нет его. Ему просто нужно было где-то переждать службу, притулиться в затиши.

Прежде он выполнял эту свою обязанность играючи. Весело втискивался в толпу, пугал старух насмешками над попом и попадьей. Забавлялся в общем. Под церковной крышей, рядом со свечами и набожными бабами, ему было