Дом - Беккер Эмма

Во мхе, чуть поодаль, что-то копошится. Мелкая живность, сбитая с толку присутствием людей, издающая мягкий скрежет и мурлыканье. В этом лесу пахнет влажной землей и гумусом, чувствуется неуловимый аромат цветов, спрятанных между ежевикой и крапивой, эти испарения настолько чувственны, что оглушают Хильди. Ей не хватает храбрости, и она падает на траву, мурлыча, что ночь замечательная. Именно в этот момент он наклоняется к ней:

— Тогда сейчас я тебя поцелую, — предупреждает он, прежде чем она чувствует его губы, замершие на минуту у ее губ. «Когда мы слушаем Моцарта, — говорил Саша Гитри, — тишина, что следует после, — это тоже Моцарт».

Он не сразу целует ее: прикладывает старания, делает это медленно, как бывает при первых поцелуях, будто зависших в воздухе. Сначала он прикасается своими губами к ее губам, потом отдаляется. В тишине Хильди впивается ногтями в рыхлую почву, перемешанную с песком и сосновыми иголками. Он словно терпеливо кормит ее с ложечки и потихоньку дышит ртом. Хильди задыхается, царапает ему то бедро, что прижимается к ее собственному. Он кусает ее нижнюю губу, и Хильди сдерживает хриплый стон, который в итоге все же вырывается из ее горла, когда он засовывает ей в рот свой язык. Хильди сразу начинает злиться на себя: ей становится стыдно за свое внезапное непомерное возбуждение. Наверняка она смахивает на девчонку, несколько лет не занимавшуюся сексом, хотя, наверное, в некотором смысле это так и есть. Она осознает, что клиенты Дома прошли мимо нее, в прямом смысле этого слова, ничего не изменив ни в ее сексуальном аппетите, ни в способности наслаждаться. Даже в те дни, когда она, мечтая о сериале и донере, возвращалась домой и ее тело сводило в разных местах от излишнего количества секса, а низ живота горел, она отмывала свою киску, считая ее инструментом, и ей вновь хотелось быть соблазненной и соблазнять самой, принять участие теперь уже в вакханалии нормальных людей. Для Хильди это было чем-то вроде пробуждения самой себя, она снова становилась Мартой — двадцатисемилетней девушкой с дьявольским либидо, влюбленно смотрящей на каждого симпатичного парня, проходящего мимо, и после днями напролет фантазировавшей об этом незнакомце, даже будучи в объятиях клиента. Работая с теми мужчинами, она развлекалась, думая о том, другом, которого она никогда не увидит.

Хильди мурлычет с его языком во рту, ищет сравнения: все словно она прошлась под ливнем с достаточно широким зонтом, чтобы остаться сухой с головы до ног. Словно она, работая маляром, вдруг отдалась своему призванию — писать маслом на монументальных холстах.

«Я чувствую все это», — с восторгом отмечает про себя Хильди, а он опускает ее комбинацию до уровня талии. «Будто до сих пор я была заперта в клетке, — думает она, отдавая себе отчет в том, что чем дальше он продвигается в ее раздевании, тем менее молниеносными становятся ее метафоры. — Я чувствую холод, чувствую его руки».

А еще, усаживаясь сверху, она чувствует его чрезвычайно твердый член. Ничего общего с беззаботной твердостью пенисов, чьи хозяева уверены в том, что их хозяйство в конченом итоге окажется в тепле девушки, которая, собственно, с этой целью здесь и находится. Эта эрекция же готовилась с того момента, как они покинули внешний мир и забрели в этот уголок леса, которого даже нет на картах Берлина. Член выпрямился вдоль его живота и больно зажат ремнем. Хильди яростно трется об него, глаза ее побелели, а лицо повернуто к небу с застывшими звездами. Ей кажется, что она взбирается вверх по дереву, живому дереву, дышащему под ней и двигающему свои жаркие реактивные ветви в такт ее движениям. Теперь, когда она скинула с себя маску равнодушия, со всех сторон к ней прямиком поступает информация, но ее мозг, обычно всегда бодрствующий, не в состоянии обработать ни малейшую ее часть: она целиком находится здесь и сейчас, ошарашенная и отупленная собственным возбуждением. Верхом на его ноге, которую он согнул специально ради нее, она чувствует только влажную ткань между ног и отзвуки биения ее сердца где-то в районе клитора. Все хладнокровное и расчетливое, что осталось в ней, шепчет, что там внизу находится твердый член — нужно будет обязательно отсосать, но, произнося эти слова, Хильди, живущая в Марте, использует менее равнодушный и профессиональный тон. Вспышки памяти из прошлого до начала работы в Доме набрасываются на нее, и она знает, что он задышит громче, когда она высвободит его пенис из штанов, что в экстазе он прикроет глаза, когда она будет напрягать щеки, прижавшись к нему, и резко откроет их, когда почувствует осторожное прикосновение зубов к поверхности его пениса. Страх, что его укусят, и почти невероятная жажда быть проглоченным. И когда она возьмется за дело кончиком языка, чтобы медленно, очень медленно провести им по трепещущей вене прямо до головки его члена, из его горла вырвется отчаянный свист, может быть, из-за того, что решит, что кончил слишком быстро. Подняв к нему глаза, Хильди увидит, как он ждет следующего действия ее губ. Когда она широко раскроет рот, целиком засунув его хозяйство, чтобы то оказалось будто в теплом чехле, он икнет, а его спина содрогнется. Он запустит пальцы в ее распущенные волосы и обмотает их вокруг своего кулака, не осмеливаясь потянуть, пока не осмеливаясь. Она услышит, как он со вздохом произнесет «Ohfuck», пока она будет водить туда-сюда своими губами, внезапно проглатывая пенис вплоть до мошонки, сама удивляясь, что ей удается зайти так далеко и что ощущение потери дыхания, рвотный рефлекс вовсе не давят на нее, а сравнимы со спазмом влагалища, готового к оргазму, — прибавляется слюней и слез, жара расплывается по всему лицу. И там, внизу, между ее бедер, — нестерпимое ощущение нехватки, заставляющее ее плоть биться как барабан.

— Я не взяла презерватив, — икает Хильди, прижавшись к его груди, вспоминая целую стопку резинок, на которую она даже не взглянула, уходя из дома. Причины, почему она так поступила, казались ей тогда верными. Она не думала, что они зайдут так далеко в парке, и не представляла, что в Гёрлитцере есть такой удаленный от всех уголок, где можно будет сделать больше, чем просто погладить друг друга. Молодой человек повел себя менее изящно и более предусмотрительно: он вытаскивает из своего кармана презерватив, который она начинает в спешке разрывать неловкими движениями. Будто в противном случае от нее убежит секрет устройства мира. Ей до смешного не хватает воздуха. Хильди натягивает презерватив ртом, как научил ее один друг, за минетом ездивший на машине к трансвеститу в легендарный уголок на Потсдамерштрассе, когда сезон спаривания доводил его до отчаяния.

Хильди отпустила член, не собирающийся становиться мягче от лесного холода. Теперь она обнюхивает его со всех сторон, как редкое блюдо: длинные бедра, плоский живот, широкий торс с выстроившимися в ряд костями ребер, подмышки, которые она раскрывает властным жестом, чтобы засунуть туда свой нос, и влажный волосяной покров его тела. Усевшись на нем сверху на корточках и опираясь на пятки, она очень медленно, сжимая мышцы, опускается на его пенис. Небо, усыпанное звездами, отбрасывает тень на его оживленные глаза. В горле у Хильди бушует буря, катарсическая необходимость кричать и понять, что все это происходит в реальности, что это что-то значит. Впервые за три года, два месяца, семь дней и несколько часов Хильди внимательно смотрит на парня, оказавшегося под ней. Он лежит в луже света, и ей кажется, что она поглощена темнотой и полной безнаказанностью. Однако между ветками огромного тополя, служащего им крышей, протиснулась луна. И пока она рассматривает красивое измученное лицо и выступающую челюсть мужчины, который будет страдать, но не позволит себе вскрикнуть, он видит пронизывающий взгляд пьяной ведьмы, чьи тяжелые веки почти полностью скрывают ее расширенные зрачки. Мир вокруг черно-белый, но он догадывается, что в разгаре дня за приоткрытыми губами скрываются зубы, похожие на ниточку жемчуга, и вся эта вибрирующая на нем кремовая плоть — наверняка она розовая, как у совсем молоденьких девушек.