Дождливое лето - Ефим Дорош

Меж тем старуха рассказывает, как её взяла на воспитание родная тетка, обитавшая в Москве. У тетки была овощная и зеленная лавка на Смоленском рынке, в большом красном доме. Товар ей присылали из дому, из Угожи, и возили его до станции в Райгороде на лошадях, окутывали рогожами, чтобы не попортить. Теперь на машинах возят, быстро. А тогда, лошадьми, покуда довезешь, так в осеннее время поморозишь, если не окутать. Возили картошку, всякую овощь и зелень. Торговля у тетки шла хорошо, и жила она просторно: прихожая, как взойдешь, потом кухня, комната, где ели и чай пили, зала и еще три спальни, каждая об одном окне.

Перечислив множество других подробностей, старуха неожиданно сообщает, что у тетки она жить не стала, вернулась к дедушке с бабушкой.

Она говорит, что и у них был хороший дом, полукаменный.

Затем, сказав, что с мужем она прожила шестнадцать лет, после чего он был взят на германскую войну, где его вскорости убили, старуха вдруг заключает: «Всю жизнь в сиротстве прожила!» И выходит, что за восемьдесят лет жизни в памяти остались Чьи-то комнаты и полукаменный дом, которыми она несколько гордится, да впечатления от того, как перевозили осенью овощи. Все же остальное — сиротство. А ведь она, я полагаю, была статной, сильной молодицей, когда жила с красивым бородатым мужиком, чья увеличенная фотография висит теперь над ее кроватью. Какой же тяжелой была работа, согнувшая ей спину под прямым углом, и сколько обид было у женщины, если она всю свою долгую жизнь называет сиротской!..

Как все одинокие и глухие люди, старуха больше размышляет, чем говорит. Она выкрикивает несколько фраз, потом, должно быть, продолжает разговор молча, сама с собою, затем снова выкрикивает несколько фраз.

Трудно сказать, чем она связала свои слова о сиротстве с последующими словами. Она заговорила об Иване: «Бо-о-льшие у него торговые дела, и люди-то к нему все ездят хо-о-рошие…» Возможно, что между этим и предыдущим были рассуждения о том, что все-таки она в детях счастлива.

Пять часов утра. Оранжевый свет солнца лежит на сухих шершавых стволах и на лоснящихся, мокрых от росы иглах молодых сосенок.

Иван Федосеевич по своему обыкновению мечтает вслух, хорошо бы этот питомник, вклинившийся в колхозные земли, отобрать у дорожников. Собственно, даже не отобрать, а вместе с соседним казенным леском, который тоже торчит посреди земель колхоза, обменять на колхозный лес, находящийся за железной дорогой. Во-первых, этим была бы ликвидирована неудобная чересполосица. Во-вторых, в. питомнике, где выращивался бы посадочный материал для колхоза, можно еще устроить дом для престарелых колхозников. Иван Федосеевич с присущим ему деловым азартом тут же прикидывает, где поставить дом, где кухню и разные службы. Он говорит, что старикам надо дать пару лошадей, несколько дойных коров, и они сами, по силе возможности, для удовольствия, будут и коров доить, и тут же в лесочке с косами по росе похаживать. Конечно, кому позволит здоровье.

В питомнике светло, солнечно, пахнет чуть разогретой смолой.

За сосенками открываются пространства, занятые веселой порослью березы, гибкими хлыстами саженцев ивы, крошечными кленами, на которых висят большие, не по росту листья. Прямоугольные решета и грохота стоймя стоят над кучами просеянного вчера песка и дерновой земли.

Трудно сказать почему, но в мечте Ивана Федосеевича, — кстати, вполне осуществимой, подкрепленной хозяйственными расчетами и соображениями о том, как бы половчее повести дело, чтобы этот законный обмен не затерло в различных канцеляриях, — в деловитых рассуждениях председателя колхоза мне чудится нечто похожее на то, о чем мечтали великие утописты.

Я хорошо понимаю, что в питомнике будет стоять обыкновенный рубленый дом, с железными койками и больничными байковыми одеялами, с провинциальными рыночными шифоньерами и ремесленными копиями шишкинских картин на стенах, — иными словами, нечто среднее между районной гостиницей и учреждениями ведомств здравоохранения или социального обеспечения.

Отзвук давней мечты почудился мне, вероятно, в том, что старики будут жить среди всегда молодых деревьев, что старые крестьянки и крестьяне станут доить коров и косить траву ради одного только удовольствия.

Приподняв провисшую колючую проволоку, согнувшись, мы осторожно перебираемся через канаву из питомника в лес. Нас обступает прохладный и сырой сумрак. Деревья в лесу не очень еще высоки, — здесь растут все больше молодые сосны и елки, береза с осиной, — однако низкое солнце не может пробиться к земле, лучи его скользят по мокрым вершинам, откуда к нам доходит слабый отсвет творящегося вверху сияния.

В зеленоватом сумраке краснеет под ногами прошлогодняя хвоя.

Папоротники, давно отцветшие ландыши, отошедшая уже земляника и кустистые побеги черники с ее кожистыми и глянцевитыми листочками стоят как бы облитые водой. Мы собираем мокрые, в голубоватой дымке ягоды; мякоть у них цвета царственного пурпура. Мы разговариваем по преимуществу о делах, касающихся деревни, причем направленность наших рассуждений кратко можно бы охарактеризовать следующими словами: как сделать лучше.

Иван Федосеевич и всегда-то обдумывал каждое явление действительности, сколь бы ни было оно замечательным, с одной только целью отыскать возможность какого-либо дальнейшего усовершенствования. Такие бывают дотошные мастера, которые что ни возьмут в руки — сейчас же соображают, а не лучше ли сюда какой-нибудь шпунтик приспособить или, напротив того, убрать. Впрочем, это стремление к творчеству, не только техническому, но и социальному, свойственно многим советским людям. Однако прежде случалось, что иное высказывание Ивана Федосеевича кое-кто у нас встречал настороженно, если не хуже. Например, он говорил, что надо повысить цены на лук, на каждом килограмме которого колхозы в ту пору теряли чуть ли не рубль денег, и одно только это сразу решит всю проблему увеличения производства лука. Когда после сентябрьского Пленума эта его мысль, как и многие другие, была подтверждена соответствующим государственным актом, мало уже кто из прежних противников такого рода рассуждений стал отваживаться возражать Ивану Федосеевичу. Понятно, что теперь наш Иван Федосеевич еще пуще пристрастился к размышлениям, охватывающим дела всей страны.

На мое шутливое замечание об этом он серьезно отвечает, что в каждом человеке надо с детства развивать способность все на свете обдумывать. Иные вот считают, что главное — дисциплина, исполнительность. Конечно, свойства эти положительные. Однако, будучи чрезмерными, они приводят к тому, что у человека как бы атрофируются сообразительность, чувство ответственности. Вот, например, в колхоз к ним недавно вступил некий гражданин, который двадцать лет проработал где-то вахтером или стрелком военизированной охраны, одним словом, привык, что его приведут и поставят на пост, а потом, истечет время, уведут с поста. Мужик он честный, исполнительный, не шибко пьющий, вот и назначили его кладовщиком.

Иван Федосеевич улыбнулся какому-то своему воспоминанию и продолжал.

С этим кладовщиком случаются теперь такие истории. После Октябрьских праздников привезли к нему в кладовую бидон со сметаной: комиссионка почему-то не продала перед праздником и вернула остаток колхозу. Привезли, поставили, да и позабыли. Только в марте хватились бидона — кому-то он понадобился. Глядят, какой-то бидон в кладовой стоит. Кладовщик говорит, что там сметана. Хорошо, что зимою было дело, она не попортилась.

Стали, конечно, выговаривать кладовщику, а он обижается: я же, мол, не украл сметану, дали ее мне на сохранение, я и сохранял; если бы кто пришел с требованием, я бы ее выдал, а все остальное — это не мое дело.

Я догадываюсь, что выслушал сейчас не только ответ на свое шутливое замечание, но еще и присказку, за которой, как водится, последует сказка.

И верно, Иван Федосеевич рассказывает следующее.

Существует постановление, запрещающее встречные перевозки. Разумное постановление. Да только иной выполняет его, как наш кладовщик сметану сторожил. Нынешней весной, например, картошка в областном городе дошла до трех рублей за килограмм. Трудящимся гражданам, прямо сказать, худо: и на еду нужна картошка, и на посадку. А спекулятивные элементы здорово наживаются. Вдруг из Чувашии приходит баржа с колхозным картофелем, — за один день товарищи наполовину сбили цену. Их спрашивают, где же они раньше были, а они отвечают, что картошки у них очень много, но возить ее не на чем, не дают колхозам транспортных средств. Хорошо — случайная баржа порожняком шла вверх, вот они и выпросили ее, нагрузили картофелем.

Вот это и приводит к тому, что в одном месте сельскохозяйственные продукты, особенно сезонные, очень дороги, а в другом — не имеют сбыта.