Дождливое лето - Ефим Дорош

Церковь давно закрыта, а поповский дом напротив недавно купил колхозный электромонтер. Поп, рассказывает Иван Федосеевич, чуть ли не с первых дней революции снял с себя сан, работал, кажется, счетоводом, но продолжал жить в этом доме, красиво поставленном на вершине церковного холма. Трудно сказать, почему расстригся поп, — скорее всего, он хотел, чтобы детям его не было никакого утеснения от новой власти, которая не очень-то жаловала так называемых служителей культа. Стало быть, дети были попу дороже бога, в которого, по всей вероятности, он и не верил. Можно и так сказать, что революция освободила его от необходимости быть неискренним. Дети у попа выросли хорошие, недавно один из сыновей, человек ученый, приехал и забрал с собой одинокого одряхлевшего отца, а дом продал.

И еще рассказывает Иван Федосеевич, что не так давно некоторые из граждан бывшего здешнего прихода, по большей части старики и бабы, ходатайствовали об открытии церкви. Просьбу разбирал не то Синод, не то епархиальный архиерей, в точности Иван Федосеевич не знает. Подсчитано было, что церковь здесь себя не оправдает, так как верующих мало, а неподалеку имеется действующая церковь, куда и следует этим гражданам ходить. Таким образом, просьба была отклонена, о чем Иван Федосеевич говорит хотя и с некоторой снисходительностью, но все же с явным одобрением, потому что трезвый взгляд на жизнь ему всегда по душе.

Я постоянно дивлюсь осведомленности Ивана Федосеевича обо всем, что имеет хоть какое-нибудь касательство к той довольно обширной округе, где прошли все его взрослые годы, дивлюсь тому почти юношескому интересу, какой вызывают у него обстоятельства народной жизни, история края.

Ивана Федосеевича живо интересует современное состояние здешних заливных лугов, но в то же время ему любопытна строительная деятельность знаменитого митрополита Ионы, который жил около трехсот лет тому назад. Он отлично помнит каждое острое словцо, обращенное в адрес подвизавшегося здесь некогда оппозиционера, и ему интересно знать, как сложилась жизнь каких-то пятерых Лукичей, уехавших в свое время из Стрельцов…

Когда бываешь с Иваном Федосеевичем, остро чувствуешь, как история, экономика, особенности быта огромной страны— вся ее прошлая и настоящая жизнь — отражены в подробностях жизни нескольких бывших уездов.

Из Николы-Перевоза в Любогостицы мы идем проселочной дорогой.

Мой председатель надел вдруг шляпу, которой никогда раньше я у него не видел, и с некоторой принужденностью проговорил: «Проедемся по моему избирательному округу». То ли его смущала эта коричневая фетровая шляпа, то ли он стеснялся несколько официальных слов «избирательный округ», сказать не могу, но только стал он какой-то связанный, напряженный.

Я знал, конечно, что в последние выборы Ивана Федосеевича избрали депутатом областного Совета, однако это впервые случилось, чтобы он говорил мне о своем депутатстве. Что же до шляпы, то она меня обрадовала, потому что я понял ее как некий символ своеобычного душевного потепления.

Иван Федосеевич всю свою жизнь работает ради «дальних» своих, — не ближних, а именно дальних, то есть односельчан, соотечественников, — но при этом, будучи натурой аскетической, до недавних пор не давал себе труда понять, что человеку не безразличны разного рода удобства, что ему приятны такие знаки внимания, как новая шляпа на посетившем его депутате.

Теперь мой приятель стал заботливее к своему костюму, к обстановке, в которой живет, и так как человек он редкостной справедливости, то и другим не откажет в праве на удовлетворение тех же потребностей. Желание какого-нибудь парня заработать на мотоцикл или радость, с какой почтенная женщина выдирается из толпы от прилавка, прижав к груди тюлевые гардины, еще недавно казались Ивану Федосеевичу проявлением собственничества.

Покамест я думаю об этом, машина уже мчит нас по булыжному шоссе.

Погода меняется. Поднявшийся ветер гонит редкие тучи, которые по временам заслоняют солнце и низвергают на землю крупные капли дождя. Когда мы сворачиваем с шоссе и едем среди полей, где видно далеко вокруг, этот дождь представляется нам как бы кочующим. Вот он свалился на нас, прочертив косыми царапинами ветровое стекло. Однако короткое время спустя царапины эти уже сверкают на солнце, а дождь, освободив половину сияющего синего неба, дымчатой, сбитой в сторону завесой закрыл часть горизонта. Затем он как бы снова приходит к нам, или это мы его настигаем…

Вот так и перемежаются влажный летучий блеск с дымящимся сумраком.

Я начинаю догадываться, что Иван Федосеевич сегодня вовсе не — думает устраивать какие-либо встречи с избирателями. Мы и в деревни-то почти не заезжаем, разве только в тех случаях, когда никак не объехать деревню.

Наш депутат, как я понимаю, интересуется полями.

Шляпа его давно уже смята и сдвинута на затылок, пальто, которое он Застегнул было на все пуговицы, распахнуто. Он сидит впереди меня, спиной к боковой дверке, положив левую руку на спинку сиденья, и мне хорошо видно его бритое лицо, красноватое от крестьянского загара, местами в резких морщинах. Сперва оно злое, потому что мы едем меж полей, где цикория не видать за сорняками, где пары заросли исполинской лебедой, в которой только волкам жить, а во ржи и зайцу не укрыться. Но вот открываются иные просторы… Волнуемая ветром рожь, густая и чистая, то изогнет свои высокие стебли, торопливо накладывая колос на колос, то встанет, и колосья как бы исчезнут, словно они скрылись в белесой, отливающей желтизной щетине. Картофельные поля тщательно обработаны вдоль и поперек, и между зелеными кустами темнеют прямые, глубокие борозды. Лиловое паровое поле, занявшее округлый склон косогора, граничит с полосатым черно-зеленым полем цикория и выглядит прибранным, чисто подметенным. А там кудрявятся клевера с бурыми шишечками семенников, пшеница едва наклонила колос, красными и черными линиями исчерчено пространство, занятое столовой свеклой. Иван Федосеевич заметно добреет. «Тут народ, — говорит он, — истинные крестьяне, земледельцы».

И я вспоминаю его рассказ о том, как мальчишкой, когда отца взяли на войну, затемно выезжали они с меньшим братом Павлом пахать или боронить, как в кровь сбивали босые ноги об жесткие, холодные комья, как Павел, еще не проснувшись, валился в борозду, а он поднимал его, и оба, понуждаемые сиротством, учились тысячелетней работе отцов.

Чего-нибудь стоит, я думаю, похвала Ивана Федосеевича.

Тем временем мы въезжаем в молодой лиственный лес.

Сперва мы едем по влажной и мягкой черной дороге, с налитыми водой колеями, с мокрыми кустиками земляники на обочинах, кое-где вдруг поднявшей поздний цветок. Потом дорога исчезает, и мы пробираемся вперед какими-то тропинками или просто между кустами черемухи, сквозь чащу орешника, гибкие черные ветви которого, с их круглыми, будто светящимися листьями, бьются о брезентовый верх машины. Мы едем медленно, переваливаясь с боку на бок, под шуршание листвы, трущейся о брезент, под дробь частых капель, падающих вразнобой с потревоженных нами деревьев. Внутри нашей машины стоит солнечный, пополам с зеленым, свет.

Похоже, что мы пересекаем административную границу между двумя областями. Это почти всегда бывает, что в таких местах нет проезжих дорог, если только не проходит здесь государственный тракт, если граница не отрезала своей воображаемой линией железнодорожную станцию или старинный торг, куда ездят независимо от областной принадлежности. Иначе, даже если и существует дорога, она постепенно дичает, потому что дорожному отделу нет резона ее ремонтировать, поскольку население тяготеет к центрам, удаленным от границы. Через границу здесь обычно не столько ездят, сколько ходят — в гости или с какой-либо мелкой и сугубо частной нуждой в соседнюю деревню, за грибами и ягодами в смежный лесок. Все же прочие, первостепенной важности, производственные, гражданские и бытовые нужды влекут обитателей этих несколько заглохших мест в сторону, противоположную от границы, куда и лежат торные дороги: к МТС, к базару, к больнице, к разного рода районным учреждениям…

Есть нечто волнующее в такой вот тихой областной границе.

Мокрый солнечный лесок остался позади. Наш ГАЗ-69 бежит по крепкой скользкой после дождя глинистой дороге, которая неизвестно откуда взялась. Поля здесь так же хороши, как и те, мимо которых мы сейчас ехали. Но только цикория не встретишь, да и овощей в поле тоже не видать — сторона тут хлебная и картофельная по преимуществу.

Иван Федосеевич говорит, что места эти некогда входили в наш Райгородский уезд, а потом отошли к соседней области. Он работал здесь лет двадцать пять назад, когда начиналась в нечерноземной стороне массовая коллективизация. Он был тогда директором МТС, почти все время пропадал в окрестных деревнях уполномоченным райкома партии. Вот здесь неподалеку в сельце, или, вернее, погосте Святой Крест, рассказывает он, родилась его меньшая дочь, которая теперь работает агрономом; ее назвали Флора, такое имя стояло в тот день на листочке календаря. Это было как раз перед пасхой; в самую предвесеннюю сырость, в пронзительные, холодные дни. Окоченелая земля с белыми пятнами зернистого снега простиралась под низким серым небом, откуда по временам сеялась ледяная крупа. Исхлестанные прутья тальника торчали над оврагами, где исподволь уже накапливалась вода.