Жизнь забугорная - Татьяна Окоменюк

страны, мол, посмотрите, как мы тут круто живём. Эти понты присутствуют у них и по сей день – Израиль нуждается в пушечном мясе. Мы с мамой жутко жалеем, что для эмиграции выбрали именно эту страну.

Папа! Ты же там уважаемый человек: известный, состоятельный, со связями. Неужели не можешь поспособствовать нашему переезду в Германию? Поручиться за нас перед общиной, временно прописать у себя, помочь с работой. Я на первых порах даже билетёром готова работать в твоём театре. Язык я быстро выучу, выйду замуж за какого-нибудь твоего коллегу, и всё встанет на свои места. Немецкая медицина внушает доверие. Наши, кто побогаче, летают лечиться к вам. Возвращаются, если и не до конца здоровыми, то уж живыми-то точно. Извини, что пишу сумбурно, просто я очень устала, никаких сил больше нет. А ты всё молчишь и молчишь. С нетерпением жду ответа. Рита».

Кацман вздохнул. Он, в отличие от бывшей супруги, никому нужен не был. Вопросов о его здоровье дочь никогда не задавала. Будет сдыхать, никто и не узнает. Ну, да ладно. Скоро он найдёт работу, купит Мерседес и дом, наймёт прислугу, смотается в Египет… Или нет, лучше в Израиль. Во всей красе предстанет перед Риткой и своей бывшей… Пусть посмотрит, от какого мужика она отказалась.

Когда разводились, Сонька кричала, что это он толкнул её на измену. Что семья для него всегда была на втором месте. Что женат он на своей музыке – на гастролях, репетициях и концертах, что жизнь его за это ещё накажет…

Мда… Никогда она его не понимала. А ведь он – скрипач от Бога: в пятилетнем возрасте поступил в музыкальную школу, преодолев сумасшедший конкурс. В музучилище всегда был лучшим. А как им гордились в консерватории! Кого посылали на престижные конкурсы? Кацмана! И в театре носились с ним, как с писаной торбой. А он, испугавшись голодной старости, взял и попёрся в Германию. Уж если эмигрировать, так в Израиль. Играл бы там сейчас в Симфоническом оркестре Ришон-ле-Циона. Ходил бы во фрачной паре с атласной бабочкой и в черных лаковых штиблетах. Принимал бы цветы и поздравления, раздавал бы автографы, читал бы в прессе рецензии: «Но особо присутствующих впечатлила самобытная игра скрипача Аркадия Кацмана. Сверхиндивидуальная трактовка музыканта заставила по-новому взглянуть на хорошо известное классическое произведение…».

Аркадий Борисович раскрыл свой альбомчик. На первой странице был снимок кудрявого большеглазого семилетнего мальчика в синем бархатном костюмчике с белой манишкой. Короткие штаны с пуговками пониже колен переходили в белые гольфы, а гольфы – в синие лакированные туфельки с пряжками. Парнишка сосредоточенно играл на скрипке, казавшейся слишком огромной для столь мелкого создания.

Кацман вынул фото из клеёнчатого кармана. Перевернул снимок. На тыльной стороне рукой его покойной матери Стелы Наумовны было написано: «Замрите, ангелы! Смотрите: я играю!».

Следующее фото относилось к периоду музучилища. Здесь Аркаша стоит за кулисами в ожидании своего выхода. На нём – первый в его жизни настоящий чёрный фрак с крахмальными фалдами на пухлой шёлковой подкладке и рукавами чуть ли не до ногтей. Сзади снимка была надпись:

Я не хотел ничего разрушить…Это был смерч моего восторга:Скрипкой владеть – всё равно, что слушатьМысли и песни Господа Бога».

Аркадий Борисович бегло пролистал ещё несколько страниц. Его взгляд остановился на студенческой фотографии. Высокий юноша с бакенбардами, в брюках-клёш и футболке с Элвисом Пресли на груди, наигрывал на скрипке что-то мало-зажигательное. Стоял музыкант не на сцене, а в чистом поле, на грузовике с открытыми бортами. Это – шефский концерт для работников сельского хозяйства. В кадр попало несколько усталых лиц хлеборобов, равнодушно взирающих на юное дарование. Надпись на снимке гласила: «Были дёшевы билеты – будут дёшевы куплеты!»

А вот и выступление на Конкурсе имени Чайковского. На освещённой сцене кудрявый молодой человек вдохновенно исполняет сонатину «Арпеджионе» Шуберта. Глаза его закрыты. Красиво вылепленные кисти с длинными пальцами легко управляются со струнами и порхающим смычком. На этом снимке Стела Наумовна написала:

Моих грехов разбор оставьте до поры,Вы оцените красоту игры…

Кацман закрыл глаза. Как хорошо, что мать умерла на пике его успеха и не видит сейчас сына, жалкого, беспомощного, загнанного жизнью в угол. Вот фото, на котором Стела Наумовна с открытым ртом внимает его выступлению. С высокой причёской, в английском костюме из коричневого «чемберлена», она мысленно проигрывает каждый издаваемый Аркашей звук. А он, в бордовом фраке на лиловом шёлке, с фиалковой бабочкой на шее, самозабвенно чертит смычком в воздухе свои загадочные параболы. И снова надпись на обороте: «Как умеют эти руки эти звуки извлекать?»

Да, если б не мать, эти руки никогда б и не дотронулись до скрипки. Аркадий не раз слышал байку о знаменитом музыкальном педагоге Столярском, который на прослушивании всегда спрашивал детей:

– Малыш, ты хочешь стать скрипачом?

– Нет.

– А мама твоя хочет?

– Мама хочет.

– Тогда, детка, ты обязательно будешь музыкантом.

И ведь был прав старик. Как он был прав!

Наслюнявив палец, Кацман перевернул несколько страниц. С интересом посмотрел на совсем недавний снимок, сделанный в сквере рядом с биржей труда. Его тогда щёлкнул своим мобильником сосед по лестничной клетке, многодетный турок Али, такой же, как и он, получатель социальной помощи.

На фото Аркадий Борисович, сидя на скамейке в выданном «Каритасом» спортивном костюме, изучает веер каких-то документов. Вид у него растерянный и озадаченный, как у грызуна, неожиданно попавшего в мышеловку.

Кацман тяжело вздохнул, перевернул фотографию и написал:

Порваны струны, разбита скрипка.Руки сложив, не творит маэстро.В серых глазах замерла улыбка.Смолкла сюита его оркестра.

От печальных размышлений Аркадия Борисовича отвлёк гомон шумной ватаги. Это пациенты его отделения возвращались с занятий по эрготерапии. Сам он эти занятия игнорировал. Делать ему больше нечего, как мастерить всякие поделки. Он же не дебил, в отличие от вечно улыбающегося Маркуса, который уже всё отделение достал собственноручно слепленной глиняной пепельницей. Или взять несостоявшегося самоубийцу Бруно, нажравшегося барбитуратов из-за неразделённой любви. Сорок лет мужику, а такой идиот. Ему сам Бог велел мастерить чётки и брелоки.

Ушедшему в мир галлюцинаций Клаусу Дибке тоже не помешает поковыряться в лоскутах для шитья табачных кисетов, как и художнику Гюнтеру Драйнеру, слетевшему с катушек на почве злоупотребления амфетамином. Но причём тут он, Кацман, совершенно нормальный человек?

Поравнявшись со скамейкой, коллеги окружили скрипача. Маркус скалил зубы, будто только что получил известие о смерти тётушки-миллионерши. В руках у него была расписанная красками декоративная разделочная доска. Парень вертел ею перед носом Кацмана, напрашиваясь на похвалу.

Доски разных форм и расцветок были и у других пациентов. И только у депрессивного поляка Анджея в руках была покрытая лаком длинная деревянная палочка. Присев на корточки, он чертил