Фугу - Михаил Петрович Гаёхо

47

За дверью оказалась не черная яма, как уже было понятно.

То есть сразу было понятно, что если светло, то — не яма.

Не яма, которая с крысюками, потому что светло и к тому же просторно.

Не яма, и потому спасибо другу Борису — надежное плечо, верная рука, — друг, который и место уступит в шлюпке, и крюк — спасительный крюк, как поется в песне, а из песни слова не выкинешь. И простим ему гвоздь в сапоге, простим даже два гвоздя, и нож, оставшийся в стороне над схваткой, который не у дел оказался, когда было нужно.

Не яма, а даже наоборот и напротив — туннель, справа идущий вверх, слева — вниз. Он был большой, каких не бывает — восемь помещалось эскалаторов и даже больше — не шесть, а целых десять, и все двенадцать неподвижно стояли.

А если бы все они двигались, такого и не представить.

Нестор поворачивался, чтобы сказать благодарность другу Борису, но тот тоже стоял неподвижно, потеряв признаки одушевленности, которая, впрочем, была иллюзией, как и все остальное.

А люди, которые стояли на ступеньках, — теперь Нестор увидел, что там стоят люди, — эти люди были тоже все неподвижны, как те ступеньки, на которых они стояли. То есть ступеньки были неподвижны, потому неподвижны были и люди.

А у Бориса, к которому оборачивался Нестор, — все еще оборачивался и никак не мог обернуться, — у Боба, которым он звался, теперь не было гвоздя в сапоге (что — плюс) и плеча, чтобы опереться (что — минус). И собеседник теперь из него был никакой, и спутник неважный.

Нестор оставил его и направился к людям на ступеньках, которые были даже не люди, а как бы восковые фигуры. Как бы восковые, как бы марципановые, а некоторые — как бы из белого шоколада.

Слово «шоколад» было сладким. Слово «белый» — горьким, хотя в этом и не было смысла. Смысл был в неподвижности, равно присущей фигуре из воска и фигуре из шоколада, и в этом смысле между ними не было разницы. Воск мог назваться шоколадом, шоколад — воском, а на самом деле ни воска, ни шоколада, конечно, не было, но слово «воск» или «шоколад» Нестор легко произносил в уме, глядя на стоящего перед ним человека (это был человек в шляпе), а слово «гипс» или «мрамор» не мог произнести. Потому что это были именно фигуры, а не статуи (фигура — воск, статуя — мрамор, в худом случае — гипс).

— Ну что, мой марципановый? — сказал человеку Нестор.

Человек молчал, как и полагалось восковой фигуре. Шляпа у человека была треугольная, под шляпой — лысина. А воск и марципан — это было одно и то же, не говоря уж о шоколаде. Человек с бородой тоже был рядом, борода — отдельно. И рядом стояли еще несколько людей в шляпах, их было много одинаковых, отличающихся только шляпным фасоном, и других одинаковых, отличающихся только выражением лиц, и одинаковых третьих, отличающихся только позой, в которой стояли, поворотом головы, положением рук и ног — какая-то дурная расточительность в этом гляделась.

«Это какой-то восковой паноптикум, — думал Нестор. — Пан-оптикум. Кум и пан оптик. Тупик, муета ума. Типа опиум он».

Слова мыслей путались под пристальным восковым взглядом, под ласковым шоколадным. Да мыслей, собственно, и не могло быть никаких, думал Нестор, вспоминая усвоенное, могла быть иллюзия мыслей, могла быть иллюзия памяти.

Он повернулся уйти. Как всегда, начал с левой ноги, но шагнула правая. А тело ушло куда-то в третью сторону, оставаясь, впрочем, на том же месте, где было.

«Я, кажется, заблудился». Он повернул голову оглянуться, но, начиная движение, наклонился лицом вниз. И там, где ожидал бы увидеть не шляпу, а сапоги человека (в худом случае — ботинки, валенки или галоши), он встретил тот же немигающий взгляд воска, от которого вроде бы отвернулся.

«Где я?» Нестор хотел подумать «Что со мной?», но вместо «Что?» он мог думать только «Где?», «Как?» и «Почем?».

Но, не имея слов для своих мыслей, он чувствовал, что находится, может быть, в странном, особом месте, в том конце пути, из которого уже нет возврата, что в этом месте он сам обречен стоять восковой фигурой — или хуже того, фигурой из мрамора или гипса, последнее по какой-то причине было особенно ужасно.

И в этот момент над Нестором раздался тихий стеклянный звук — знакомый звук соприкосновения двух стеклянных предметов (палочки и колбочки), и Нестор испытал облегчение. Нет, он совсем не заблудился, а в каком-то смысле даже никуда не ушел. Все как бы было на месте, и ничто никуда не делось. Шляпа была на голове, лысина под шляпой, борода — в кармане. Земля — под ногами, — земля, в смысле ступенька. Вдох, выдох — и снова закрутятся шестеренки.

Нестор поднял голову и посмотрел в восковые глаза стоящего перед ним человека — голову даже и поднимать не пришлось — это были восковые, но все-таки это были глаза.

— Ну что, марципановый? — сказал он спокойно.

48

— Молчишь, мой марципановый, а поговорить бы надо.

Впрочем, я тоже молчу.

Потому что слов нет.

Не в том смысле нет, который имеют в виду, когда говорят просто, что слов нет, а в крутом, подлинном смысле: нет, в смысле не существует.

Или слова-то как раз есть, и их есть сколько угодно — во внутреннем, как ты говоришь, пространстве мысли — а нет чего-то другого.

Или что-то другое как раз есть, а нет чего-то третьего — нет голоса. Нет голоса, потому и молчу, а голос нужен — чтобы сказать вслух то, что сказал про себя, то есть действительно сказать — круто, громко и вслух, потому что как я узнаю, на каком слове остановился взгляд (остановился, и закосил, и прошел мимо), если не назову его вслух?

И чего-то четвертого нет (или это уже пятое? — тогда пусть будет шестое, мне лишнего раза не жалко), — нет того порядка, в котором выстраиваются слова, пробегаемые взглядом.

Или порядок-то как раз есть, порядка как раз сколько угодно во внутреннем, как ты его называешь, пространстве мысли, в этом облаке, в этом мыльном пузыре, богатом отражениями, — сколько угодно или, иными словами, — слишком много. Собственно, только порядок и есть — тот, в котором выстраиваются слова, картинки, ощущения тела и прочее — и после этого нет никакого времени, как