Фугу - Михаил Петрович Гаёхо

— Я помню, мама меня водила в школу, — проговорила Настя.

— А я помню море, оно было синее, — сказала Лариса. — И я была уже не маленькая тогда.

— Там было далеко до школы, и еще надо было переходить дорогу, — продолжала Настя.

— Я помню песню, — сказал Иван, — «Во саду ли, в огороде родилась капуста».

— Потом трамвай, — вспоминала Настя, — там было два номера, на одном можно было ехать до конца, а другой поворачивал, не доходя одной остановки, и нужно было выходить раньше. Только не помню, куда я ездила на этом трамвае, — растерянно сказала она и посмотрела на Нестора, словно ища поддержки.

— И еще, — сказал Иван, — помню сказку: «Не пей, Иванушка, из копытца, козленочком станешь».

— У меня был маленький, кажется, брат, — сказала Лариса. — Мы играли с ним в карты. Только не помню, куда он потом делся.

— Капуста бывает разная, — сказал Иван, — у одной едят листья, у другой — корень, а у третьей — цветочки. А вообще говоря, мы все почти ничего не помним. Наверное, это от газа, которым мы вчера надышались.

— Да, это, должно быть, от газа, — согласилась Лариса.

— И нам обязательно нужно подняться отсюда на свежий воздух, — сказал Иван.

— Ты знаешь, Нестор, — сказала вдруг Настя, когда они уже поднимались, стоя на ступеньке, а навстречу спускались первые утренние люди, то есть все вокруг было как бы нормально, — ты знаешь, — сказала она, — я ведь еще вспомнила сейчас кое-что. Я вспомнила, как мы вместе шли под зонтиком. Был дождь, мы шли под зонтиком, а перед тем я примеряла в магазине кроссовки — белые с зеленой полоской.

Нестор вздрогнул.

— А потом мы сели в троллейбус, там было почти пусто. Мы ехали вместе, не знаю куда. А когда вышли, дождь кончился.

— Не может быть, — сказал Нестор, — это была не ты.

— Но я же помню.

— Ты не можешь этого помнить, — возмутился Нестор. — Это обман. Чужая украденная память. А тебя нет. Тебя здесь нет. Тебя нет вообще.

Он не успел договорить, она уже плакала. Слезы текли по ее лицу как настоящие, может быть, даже соленые на вкус.

Нестор не мог на это смотреть. Он обнял ее за плечи, гладил по волосам, утешая.

— Ничего, — говорил, — мы поднимемся наверх. Сейчас мы поднимемся наверх и сразу все вспомним. Потому что я тоже почти ничего не помню, пока я здесь. Я даже не знаю, я сомневаюсь иногда, жив ли я еще здесь, в этом странном месте.

— Если ты не жив, то, наверное, и мы все тоже. — Она попыталась улыбнуться сквозь слезы.

— Все будет хорошо, — сказал Нестор, но уже видел впереди знакомые лица — розовые, под козырьками фуражек.

Взяли, как всегда, под руки, повели, а Настя оказалась по другую сторону турникетов.

Она кричала оттуда и махала белым платочком.

— Я вернусь! — крикнул Нестор в ответ. — Я скоро вернусь!

Чтоб видеть его, она подпрыгивала, на несколько мгновений зависая в воздухе, как балерина, но Нестор опустился уже глубоко и перестал видеть тех, которые были наверху.

— Ты уверен, что это будет скоро? — послышался голос. Это был Боб.

— Ты здесь? — спросил Нестор.

— Присядем перед дорогой, она будет длинная, — сказал Боб и сел на ступеньку.

41

За дверью был туннель, за туннелем — дверь. И так много раз.

Но идти было проще, чем когда-то прежде. Спасибо Ивану — не нужно было ни проходить сквозь стену, ни пересекать движущиеся ленты эскалаторов и разделяющие их балюстрады.

Все туннели были одинаковы, и Нестор, проходя, доставал свой кривой фломастер и помечал стены крестиком или кружочком. Чтобы знать, если они начнут ходить кругами.

— Мне кажется, — сказал Боб, — это у тебя все равно как отмечать путь по реке, ставя зарубки на борту лодки или крестики вилами по воде.

После этого Нестор стал чертить вместо кружочков птички, а вместо крестиков — галочки.

Иногда Боб вынимал у него из руки кривой фломастер и от сердца рисовал на стене большую матерную букву.

И вот на стене очередного туннеля Нестор увидел все нарисованные им прежде птички и галочки, а матерные буквы сложились в большое красивое слово.

Нестор смотрел: это были буквы, это была стена, и буквы были отдельно от стены, на которой были нарисованы, и ясно было, что они всегда были отдельно.

Боб прав был насчет зарубок на борту лодки, и еще более прав, говоря о воде и вилах.

— Кровь отдельно, мозги отдельно, — пробормотал вдруг топорик Родион со своего места под мышкой и заворочался.

Нестор посмотрел по направлению его взгляда и увидел, что сверху по эскалаторам (все четыре дружно работали вниз) спускаются старухи в черном. У каждой была тряпка, которой она вела по своей полосе, стирая где пыль, где грязь, а где — нарисованные прежде слова и знаки, которые разбегались из-под наезжающей на них тряпки, словно собаки из-под ножа бульдозера.

У одной старухи, самой высокой и черной, была коса на плече. Хищный зловещий блеск витал над лезвием.

«Не на мою ли шею заточена эта секира?» — думал Нестор.

«Может, это конец, — думал он, — но хорош ли будет такой конец?»

Конечно, Родион рвался в бой, и кюкель, как всегда, был за пазухой, да и Борис, которого звали Боб, был готов пригодиться со своим гвоздем в сапоге. Но Нестор медлил обратиться за помощью.

Может быть, секира по шее — это выход? И следует уступить, склонить перед ней голову, принять как неизбежное? Но повлечет ли за собой отсечение головы во сне пробуждение в реальном мире или за ним последует продолжение знакомого сна с какой-то переменой обстановки — что можно будет назвать в некотором роде реинкарнацией?

«Нет, не хочу», — подумал Нестор, и лезвие косы изогнулось, стало короче. Теперь это была клюка, крюковатая палка, мгновенье еще — это был зонтик в руке, мгновенье другое — поднятая над головой шварная мибра.

Нестор пошевелил бровями, и части слов встали в правильный порядок — не шварная мибра, а опущенная к ноге мирная швабра.

Но хищный блеск секирного лезвия все еще витал над головами, пока не прилепился наконец к лезвию ножа, который Боб не успел еще вернуть в его место за голенищем.

42

У Бориса, которого звали Боб, был сапог на ноге, в сапоге был гвоздь, а за голенищем сапога — нож.

Нестор опасался насчет этого ножа, потому что ружье, как известно, один раз